Нестихи. Книга первая - Роман Владимирович Торощин Страница 3

не пытаясь их вспомнить, ты опять с беззаботностью щедро заполнял душу приметами летнего утра… В тех далеких снах переливы милых запахов имели собственную форму и цвет – шлейф маминой шкатулки с драгоценностями был перламутрово-округлым, аромат керосина и дерева, которым встречал бабушкин деревенский дом, на ощупь был, как гладкий коричневый черенок, а кожаный запах велосипедного сидения был чёрен и шершав…

Перед тобой простиралась бесконечная дорога, дорога сквозь поля и перелески, сквозь густой стрекот кузнечиков и стаи мошкары, дорога вдоль небес. И казалось, что так будет всегда…

Но что же спугнуло в нас детство? Что заставило нас веровать в сложное счастье? Что мы не так поняли в шепоте ветра на той мерцающей опушке?..

И уже никогда не узнать, чем же закончился тот цветной сон…

«ОКТЯБРЬ»

…полетели к Луне сквозь старые письма и сны, ну, что скажешь?

Легкая поступь октября эхом растворилась под улетающим сводом аллеи…

Словно смешивая разноцветные капли – неспеша и неповторимо, город смешивает запахи – терпкий шлейф сквозных проспектов с ароматом пустеющих рощ…

Как кофе и сигареты. Это не просто комбинация.

Это сладкий яд – яд, который пьянит память и разъедает ржавые доспехи вечно стеклянной души.

В такие минуты приятно, закинув голову, безучастно плыть по течению кирпичных переулков под любопытными взглядами поседевших крон, и постепенно обретая прозрачность, становиться невидимым соглядатаем происходящего…

И тогда мир, теряя осторожность, начинает выдавать свои детские секреты.

Словно не зная о слежке, желтый лист стремительно, без стеснения, срывается с ветки, позёрски застывая на секунду в «па де пуассон», но не в силах побороть врожденную апатию, стекает вниз по густому воздуху, стараясь избежать лужи, чтобы не оставить в ней свой круглый отпечаток.

Облака, заключенные в тяжелую рамку крыш, заскользили в сторону тепла, увлекая за собой замерший след самолёта, видимо, надеясь его отогреть в тех краях.

А вон и сам день легкой дымкой побрёл к своим голубятням. И там, заломив на затылок кепку, выпустил в небо стаю белоснежных птиц, подгоняя их свистом. Восхищенно улыбаясь, он смотрит, как накручивает круги его сверкающая стая.

Уже вскоре, на Покров, она опустится на землю хрустальным платком, но это ещё только вскоре, не сейчас.

А пока… пока где-то в тихом московском дворике на деревянной лавочке сидит пожилая особа в клетчатом пальто, в тяжелых ботинках и теплых носках, с бесхитростной пачкой чипсов и бутылкой прозрачной стылой воды на коленях, сидит, добродушно щурясь в ажурном солнечном решете.

Но лишь немногие узнают в ней уходящую осень…

И над этим мигом проплывает первозданное небо, словно человечества ещё не существует.

А может, так и есть…?

«МОЛОДОСТЬ»

…прижмись ко мне, я не хочу, чтобы между нами был ветер.

Я тебя люблю. Кстати, что это значит?

Я знаю, ты здесь. Вот за этой картонной стеной. Я знаю, ты меня слышишь. Тебя, видимо, попросили не общаться со мной. Тебе, видимо, сказали, что так будет лучше для нас обоих. Давай, я буду говорить, а ты просто слушай…

Мы с тобой расстались… нам пришлось с тобой расстаться. В этом нет вины ни твоей, ни моей. Так случилось. Хотел ли я этой разлуки? Нет! Мне было больно, когда я понял, что нам не быть больше вместе. Больше никогда. Ты больше не услышишь мой искренний смех, не увидишь моих с хитрецой веселых глаз, не будешь танцевать под мою гитару, не оставишь смазанный штрих помады на моей белой рубашке…

А помнишь (ну, конечно, помнишь), те одинокие прогулки по московским переулкам. Как наши тени хитро сливались на каменных стенах старинных городских усадьб, таких приземистых. Ты помнишь, мы ещё представляли, что из них, словно воск, вытекает время, и от этого они ссыхаются, песком сочась в тротуарные трещины…

А первые чуть нервные объятия? Да-да, на том каменном пролёте в преддверии чердака. Дом был ветхий, и зима пробиралась снежинками сквозь разбитые стекла на лестничной площадке, подбирая за нами те крохи тепла, которые мы рассыпали, неумело целуясь…

Ты ведь не забыла, каким разноцветным был тот летний закат на исходе июня на излёте века? Когда я, возвращаясь из переполненного вечера, лёг на дворовой стол, лицом к намечающимся звёздам, и не знал, что делать со всем этим богатством. Мне кажется, я ещё до сих пор могу найти среди карманных складок крошки того дня…

Конечно, жалеть глупо. Ничего не вернёшь. Я знаю, знаю. И ты это тоже знаешь. Я слышу это в твоём молчании за стеной. Как же глупо…

между нами 20 см воздуха и картонная преграда. СтОит толкнуть плечом, и мы вновь окажемся лицом к лицу. Дыханием к дыханию. И ты не отпрянешь от моих объятий, я это чувствую…

Мне бы только ощутить шёлк твоих волос губами, только вдохнуть этот осенний аромат – чуть сладкий, чуть горький и по-голубому свежий.

Но я … я обманываю себя, не договариваю всей правды. Я знаю, что мы не увидимся больше никогда… между нами картон… картон… Между нами 20 см времени. Это самое непреодолимое препятствие. Я тебя никогда не увижу, молодость моя…

но я могу с тобой говорить… хотя, скорее всего, тебя даже и не было за этой буратиновской стеной…

пустой стул в пятне света от одинокой лампочки на голом проводе, исписанные листы, кленовые листы, всё колышется ночным осенним ветром… и всё как-то беззвучно....

«НЕСБУДУЮЩЕЕСЯ»

…скоро светает, попадали звезды. Птицы замерли…

так расскажи мне в тиши, что означает цвет твоих глаз?

Пишу тебе, о несбудующееся. Пишу тебе весной, потому что весной температура воздуха и температура души различны, а это и есть запал для парового двигателя творения. Не творчества. Нельзя назвать творчеством стон от невозможности, невозможности высказать, ибо нет такого языка, невозможности выразить, ибо нету таких красок, невозможности докричаться, ибо нет у мечты слуха. И сигнальные огни, выдав напоследок жалкий заряд цветного дыма, угасли на ветру, и только запах гари остался, как осадок горечи от состарившегося вина. Как облегчить эти старания? И эхо уносит в расселины осколки надежды – "никак, никак…"

В юности, когда всё кажется способным произойти, ожидание чудесным, авиценновым плацебо, успокаивало зуд. Сейчас уже это не работает. Сейчас я знаю, что боль не пройдёт, она может утихнуть, но не уйти. И грустная ирония вся в том, что эта боль и есть жизнь. С того момента, когда пелена окаменела, треснула, превратилась в песок и умчалась, как завируха, затерявшись в пустынном многообразии зыбучих барханов, с того звеняще чистого мига, который ослепительным отблеском скальпеля прозвучал в кавардаке сомнений и иллюзий, с той самой безымянной секунды больной начал выздоравливать от жизни.

Как прогулка по предкладбищенскому скверу – и прохладно, и красиво, но неизбежно конечно. Каждое