Луна и Смерть - Федерико Гарсиа Лорка Страница 30

и, как венок надежды надо мною,

плыл голос твой, вибрируя в мембране.

Далекий голос, нежный и неверный,

затерянный, затихший дрожью в теле.

Такой далекий, словно из-за гроба.

Затерянный, как раненая серна.

Затихший, как рыдание в метели.

И каждой жилке внятный до озноба!

«Гирлянду роз! Быстрей! Я умираю…»

Гирлянду роз! Быстрей! Я умираю.

Сплетай и пой! Сплетай и плачь над нею!

Январь мой ночь от ночи холоднее,

и нет потемкам ни конца ни краю.

Где звездами цветет земля сырая

между твоей любовью и моею,

там первоцветы плачутся кипрею

и круглый год горят, не отгорая.

Топчи мой луг, плыви моей излукой

и свежей раны впитывай цветенье.

В медовых бедрах кровь мою баюкай.

Но торопись! В неистовом сплетенье

да изойдем надеждою и мукой!

И времени достанутся лишь тени.

«Мы вплыли в ночь – и снова ни уступки…»

Мы вплыли в ночь – и снова ни уступки,

ответный смех отчаянье встречало.

Твое презренье было величаво,

моя обида – немощней голубки.

Мы выплыли, вдвоем в одной скорлупке.

Прощался с далью плач твой у причала.

И боль моя тебя не облегчала,

комочек сердца, жалостный и хрупкий.

Рассвет соединил нас, и с разгону

нас обдало студеной кровью талой,

разлитой по ночному небосклону.

И солнце ослепительное встало,

и снова жизнь коралловую крону

над мертвым моим сердцем распластала.

«Вся мощь огня, бесчувственного к стонам…»

Вся мощь огня, бесчувственного к стонам,

весь белый свет, одетый серой тенью,

тоска по небу, миру и мгновенью

и новый вал ударом многотонным.

Кровавый плач срывающимся тоном,

рука на струнах белого каленья,

и одержимость, но без ослепленья,

и сердце в дар – на гнезда скорпионам.

Таков венец любви в жилище смуты,

где снишься наяву бессонной ранью

и сочтены последние минуты,

и, несмотря на все мои старанья,

ты вновь меня ведешь в поля цикуты

крутой дорогой горького познанья.

«Мне страшно не вернуться к чудоцветам…»

Мне страшно не вернуться к чудоцветам,

твоим глазам живого изваянья.

Мне страшно вспоминать перед рассветом,

как на щеке цвело твое дыханье.

Мне горько, что безлиственным скелетом,

засохший ствол, истлею в ожиданье,

неутоленным и неотогретым

похоронив червивое страданье.

И если ты мой клад, заклятый роком,

мой тяжкий крест, которого не сдвину,

и если я лишь пес, бегущий рядом, —

не отбирай добытого по крохам

и дай мне замести твою стремнину

своим самозабвенным листопадом.

«Ты знать не можешь, как тебя люблю я…»

Ты знать не можешь, как тебя люблю я, —

ты спишь во мне, спокойно и устало.

Среди змеиных отзвуков металла

тебя я прячу, плача и целуя.

Тела и звезды грудь мою живую

томили предрешенностью финала,

и злоба твои крылья запятнала,

оставив грязь, как метку ножевую.

А по садам орда людей и ружей,

суля разлуку, скачет к изголовью,

зеленогривы огненные кони.

Не просыпайся, жизнь моя, и слушай,

какие скрипки плещут моей кровью!

Далек рассвет, и нет конца погоне!

Стихи разных лет

Это – пролог

Перевод Артема Андреева

В этой книге оставить

я хотел бы всю душу свою.

С этой книгой я прожил

дней священных немало,

и пейзажи я в ней узнаю.

Боль и мука от книги,

что кладет в твои руки

звезды, розы, а после

не спеша исчезает!

Что за грусть и печаль

видеть муки и боль,

кои сердце поэта

на алтарь возлагает!

Видеть призраки тех,

кто уходит навеки,

на бескрылом Пегасе

человека нагого,

видеть жизнь, видеть смерть,

видеть мира единство,

что в глубинах пространства

ожидает нас снова.

Поэтический сборник —

это мертвая осень,

а стихи – это листья,

что чернеют на белой земле,

голос, их прочитавший,

это ветра дыханье,

в грудь оно проникает

и в осенней теряется мгле.

Сам поэт – это древо,

оно плачет ночами

над плодами печали,

над увядшей листвой.

Да, поэт – это медиум,

и Природа величье свое

раскрывает лишь речью

человеческой, стиховой.

Ведь поэт понимает,

что другим непонятно,

все, враждебное в мире,

примиряет поэта душа.

Знает он: нет дорог,

и поэтому он

по вечерним дорогам

идет не спеша.

В поэтической книге

среди роз алой крови

неизменно проходят

караваны печали

и рождают поэта,

он – заложник видений,

что в минуты страданья

перед ним возникали.

Ведь поэзия – это

мед, небесный и горький,

и в невидимых ульях

души трудятся, делая мед.

Да, поэзия может

невозможное сделать возможным.

Арфа, в струнах которой

сердце, вечно сгорая, поет.

Да, поэзия – жизнь;

мы выходим в открытое море,

веря только в того,