Давид Бурлюк - Стихотворения Страница 32

(На углу 57 ул. а Гранд Централ парка)

«У Нью-Йорка глаз вставной…»

Op. 18.

У Нью-Йорка глаз вставнойСмотрит им Гудзону в спинуОн качает бородойНа уме скопивши тину.Стал Нью-Йорк мне младшим братомМы играем часто в мячВ небоскреб аэростатомБез уловок и отдач

«Когда-нибудь чрез сотни лет…»

Op. 19.

Когда-нибудь чрез сотни лет,Быть может, ты прочтешь меня,Моих стихов старинных взлетИ трепет моего огня…Сквозь хлад и тленье многих летВдруг снова встанет ароматМоих капризящих стихеттИ гласных и согласных лад.

«Нью-Йорк, Нью-Йорк, тебе я не устану…»

Op. 20.

Нью-Йорк, Нью-Йорк, тебе я не устануСлагать армады ярых строфИ яду твоего тумана Где ВельзевулаСмрадный вздох.Твоих детишек бледных лица, играющих между авто;Их бесконечны вереницы, кто угощает смертью, кто?Нью-Йорк, где каждый год иные, растут дома и вверх и вниз,Где рослые городовые следят движения каприз.Нью-Йорк, где океан витрина, А магазины океан…Излишеств жизни исполина, где все продажность и обман;Где церкви стали бога банком, А банки чтутся точно храмОбогащения приманки; Евангелие и КоранНью-Йорк, к тебе хожу с визитом на поклоненье каждый деньВспять возвращаюсь я избитым и под глазами тлена теньНью-Йорк, ты деспот, ты обида, магнит и жертва, и капканЗлатой Телец — твоя эгида на удивление векам!С тобою я не буду спорить, не стану прекословить тож,Когда бессильны уговоры, один поможет злобы нож!!

«От родины дальней, От Руси родимой…»

Op. 21.

От родины дальней, От Руси родимойУнес меня тягостный рокСтезею печальной Тропой нелюдимойИ бросил на горький чужбины порогСжимается сердце, Тоскою томитсяИ будней измято железом в кольцоКругом иноверцы идут вереницейС угрюмым и мрачнобетонным лицом.

«Стая над городом…»

Op. 22.

Стая над городом,будто мысль незнакомаяПришедшая в душу внезапу.

«Как странный шар планеты лазури дар сонеты…»

Op. 23.

Как странный шар планеты лазури дар сонетыСлагающий неясным звукам прошедшего когда-то внукамЯ правнук бледной голубой луныКак многим ныне снятся сны…Я сон затерянный в бескрайности Нью-Йорка…

Он в Нью-Йорке

Op. 24.

Вагоне подземнодорогиКачались угрюмо тела;Так пляшут кладбищенски дроги,Танцует над прахом зола  От древности, магом открытой,  От тайносокровищвремен,  От кровью пьянящею сытых,  От стертых забытых письмен;Под вялым искусственным светом,Под плеском полночных обидЖивот изукрашен жилетомИ ухе сережка висит…  Он весь послетип Дон-Кихота  Влюбленный нечастый изыск,  Где вечно вулканит охота  Искусства возращивать риск.

«Каменщики взялись за работу…»

Op. 25.

Каменщики взялись за работуИ квартал теснит квартал…Через месяц маршируют ротыТех домов, что ране не видал.Пламенеют дни строительной горячкой,Не исчислить новых взлет квартирПрыгает Нью-Йорка кирпцементный мячик,Создается улиц незнакомый мир.

Эти ночи

Op. 26.

Бедняк задыхается жалких квартирах —Ему ароматы вечерней помойки,Собвеев глушаще-охрипшая лираИ жадные блохи продавленной койки…Богач эти страстные, знойные ночи —На лоне природы, обвернут шелками,Где дачи воздвиг умудрившийся зодчий,Где росы и лист перевиты цветами…Кузнечики, шелесты, шорохи, звезды —Все это полярно — и чуждо подвалу,Где вонью прокислой, дыханьем промозглымПитается мести футурум вассалам…Порочат где вялые, слабые детиРастут, чтоб служить бесконечно богатым,Что вьют по-паучьи железные сети,Богатым — отвратным… Богатым — проклятым.

«Мои стихи слагались ночью…»

Op. 27.

Мои стихи слагались ночью,Перед ними разум был правдив;Я выбрал для себя пророчьюТропу чудес и гордых див;В моих словах росли ступениБлижайших лет, грядущих дней,В закономерном строчек пеньиЦветы не вянущих огней.Мои стихи слагались в гущеДомов и улиц, и трущоб,Под грохот скопища гнетущийНазавтра взрывно вспрянуть чтоб!Во тьме подземок и подвалов,На чердаках и за углом,Где нищеты стилетно жалоРакетно расцветает злом…

Восстали тысячи людей,Каждый жаждет жить стократно,Но косою, меж зыбейМашет смерти жирноатом…

«Не девочка а сексуал скелет…»

Op. 28.

Не девочка а сексуал скелетОна на фоне электричьей станцииЧто черною трубой дырявит небоТыкает парню пальцем в жилетДай папироску… РумянитсяПарня лицо, от оспин рябо…

«На этот раз весны не воспою…»

Op. 29.

На этот раз весны не воспоюНа этот год крылатой не прославлюПропахшей кровью травлюЗасохшим сердцем познаю.В горах опубликованы зеленые листочкиНо на панелях вырос ржаво гвоздьОб острый зуб сердец царапается костьБессильны здесь вешнедождя примочки.Я этот год весны не воспоюПускай лесах о ней щебечет птицаТепла весеннего истицаПотомок тех что множились раю…Из кирпичей не выстроишь гнездаИз птах любая — гореурбанисткаВ лесу премьер здесь жалкая хористкаЧто в безработице всегда.Пускай на межах славят вешнежребийНа улицах весной не убежден автоЕе дебют, не даст реклам никтоИ я как все. Не вырваться из крепи.

«Луна, хихикая по городу кастрюли чистит…»

Op. 30.

Луна, хихикая по городу кастрюли чистит,Чтобы сияли каждой подворотне;Истерзанных газет теперь заметней листьяИ прошлого плевки зловонней и несчетнейБреду, костыль мне теребит подмышку,Измученный тропой, где шаг скользит:Когда придет заря, чтоб сделать передышкуГлазетовый и черный не раскрыт…Бездомные, приклеившись к газетам на бульварахИль в швах застряв домоцементных стен,Улиток позах спят поджарых —Тоскливых нитей дней бесчислье веретен…Спят, спят… Жизнь — жесткий сон…Им светит лунный Эдисон.

(2 часа ночи. Юнион Сквер 1926, 1929)

Сравнение между женщиной и жел. дорогой

Op. 31.

Вся прямая, вся стальнаяНету мягкого нигде;Шпал, и рельс, и камня стаяи ее не оглядеть!Сколько гвоздиков, заклепок,Нарезок, гаек, и винтов;Пронести их мимо клекотПоезд бешено готов;Есть и им вознагражденьеИ за ними есть уход:Их помажут с наслажденьем,Пыль надсмотрщик с них сотрет.

1929 г.

Саут Орендж. Н<ъю->Дж<ерси>;

вагон жел. дор.

«В квартирах богачей — ничей!..»

Op. 32.

В квартирах богачей — ничей!Но на лугу веду я дружбу с пнями,С веселой луковкой, с легчайшим мотыльком;Я их упрямый собеседник.С годами стал умней, с годами знаю с кем и говоритьКак камень с Кеми,Пустынником брожу по городу.Здесь одиночество с громадной буквыНа вывесках, на каждой из тротуарных плит Начертано.Антонии стремилися в пустыню;Приди и стань на Вашингтоне сквереИ будешь столпником, как столп стоят…Лишь не мешай прохожим — затолкают.          К сторонкеСтань и медленно смотри на суетуДлиннейшей авеню.На ней находятся в громадном гробе — домеМозги людей, что раньше жили были,На ней соборы, банки и конторы;На ней богатство, запах газолинаИ нищета,Что языком сухие губы лижет,Идя вблизи витрин.Всегда, всегда один;Всегда в броне закован, в латы одиночества.Кругом милльоны глаз,Следящие небрежно за тобой…Но дела нет им до твоих затей,До планов землю озарить веселым смехом счастья.Лишь надобно, чтоб люди поделились хорошим всем,А злое спрятали в холодные гроба, замки судьбы,Решетки и подвалы воли злой…О, жизнь хитрее старых библиотек;Из прежних кладов, что зарыты тамЕдва ли прочитаешь столько — котикШершавым язычком лизнет…И все… Где череп, чтоСтарый мир,Наследье прошлого вместить бы мог?Где тот кулак, что оплеухуОтжившей красоте нанесть бы мог?..Малы, малы задачи,Мелочны умы. Сегодня — день, как речка пересох…По камешкам ничтожества бредут,Иль в рытвинах застряв взывают, как младенцы,Упавшие от млечности грудей…

Кругом лишь город город городКругом отрыжка или голодКругом толпа но ты — один,Как потопающий средь льдин!

«Над Вульвортом утро сегодня раскисшее…»