Бенедикт Лившиц - Полутораглазый стрелец Страница 34

ОГЮСТ БАРБЬЕ

184—185. ДЕВЯНОСТО ТРЕТИЙ ГОД

Во дни, когда корабль столетний государства,Не в силах одолеть слепых зыбей коварство,Без мачт и парусов, во всю свою длинуВ сплошных пробоинах, средь грозного простора,Готовился пойти под шквалами террораС новорожденною свободою ко дну,

Вся свора королей, с волн не спуская взгляда,О том лишь думала, чтоб страшная громада,Столкнувшись с берегом, не свергла тронов их,И, шумно радуясь возможности добычи,Накинулась, в одном объединившись кличе,На остов, гибнущий среди пучин морских.

Но, весь истерзанный неистовством стихии,Свой корпус выпрямив и не склоняя выи,Геройским пламенем ощерил он бортаИ на расширенном уже явил плацдармеЕвропе мощь своих четырнадцати армий,Заставив хищников вернуться на места.

О год чудовищный, о девяносто третийВеличественный год! Сокройся в глубь столетий,Кровавой славою увенчанная тень:Мы, карлики, отцов бессмертных недостойны,И ты потехою почел бы наши войны,Когда бы посмотрел на настоящий день.

Ах, твоего у нас священного нет жара,Ни мужества в сердцах, ни силы для удара,Ни дружбы пламенной к поверженным врагам,А если мы порой и чувствуем желаньеПозлобствовать, у нас лишь на три дня дыханьяС грехом хватает пополам.

ОГЮСТ-МАРСЕЛЬ БАРТЕЛЕМИ

186. ГОСПОДИНУ ДЕ ЛАМАРТИНУ,

КАНДИДАТУ В ДЕПУТАТЫ

ОТ ТУЛОНА И ДЮНКЕРКА

Я думал: что же, пусть, чувствителен не в меру,Поэт преследует высокую химеру,От стогнов городских уходит в мир могилИ там, где акведук образовал аркаду,В тумане звонкому внимает водопадуПод сенью ястребиных крыл.

Увы, всю жизнь — одни озера, бездны, выси!Раз навсегда застыть на книжном фронтисписе,Закутав тощий стан коричневым плащом,И взором, лунною исполненным печалью,Следить за волнами, что льнут к ногам, за далью,За реющим во мгле орлом!

Какое зрелище! Поэт-самоубийцаПьет жизни горький яд с бесстрастьем олимпийца,Улыбкой смерть зовет к себе во цвете летИ, в добровольное давно уйдя изгнанье,Подобно Иову, лишь издает стенанья:«Зачем явился я на свет?»

Как я жалел его! Тая в душе тревогу,К его убежищу я все искал дорогу,Желая разделить обол последний с ним,Сказать ему: «Пойдем, на Ионийском склонеТы жажду утолишь божественных гармоний,Ты будешь жить, как серафим».

Но вскоре все мое сочувствие иссякло:Я увидал тебя в обличии Геракла;Ты мчался в тильбюри, забыв про небеса.В толпе услышал я: «Он едет дипломатомВ Тоскану, но и там, на поприще проклятом,Он явит миру чудеса».

Я понял: нет границ твоим духовным силам!Ты арифметику сопряг с ЕзекииломИ из Сиона в банк летишь, взметая прах.Держатель векселей, заимодавец хмурый,Умеет пожинать плоды литературы,Оставив ястребов в горах.

На чернь презренную, мне ясно, лишь для видаОбрушиваются твои псалмы Давида,Что на веленевой бумаге тиснул ты:Поэт и финансист, ты деньгам знаешь ценуИ вексель предъявить просроченный ГосленуНисходишь с горней высоты.

Чуть в академии освободилось кресло,Иеремия наш, препоясавши чресла,Спешит туда, свернув с пророческой стези,Рукой архангела сгребает не впервыеЧины и ордена, сокровища земные,Полуистлевшие в грязи.

Я слышал, будто бы, покинув край безбурный,Ты счастья попытать решил теперь у урны.Чело твое уже венчает сельдерей;Ветхозаветную отбросив прочь кифару,Ты процветание сулишь надолго ВаруКандидатурою своей.

Приветствую, о брат, твою любовь к отчизне,Но как поверю я, что ты далек от жизни?Молчали мы, когда всеобщий наш кумир,Библейским языком пять лет подряд глаголя,Обменивал стихи на милости Витроля,На шитый золотом мундир.

Когда же, ханжеских в награду песнопений,У избирателей ты клянчишь бюллетени,Мы говорим: «Постой, ты гордостью смущен!»Кого влечет к себе публичная арена,Тот должен изложить пред нами откровенно,Чтó для свободы сделал он.

Но подвигам твоим подвесть мы можем сальдо:Мы помним хорошо все гимны в честь Бональда,Над реймским алтарем твой серафимский взлет,Стихи, в которых ты, не без подобострастья,Бурбонов изгнанных оплакивал несчастьяИ к власти им сулил приход.

Но времена прошли возвышенных экстазов,Сионских арф, псалмов, библейских пересказов:Кого теперь пленить сумел бы пустозвон?А впрочем, есть еще на свете Палестина:Пожалуй, изберет в парламент ЛамартинаВоспетый им Иерихон.

187. ШУАН

Он враг республики, сей ревностный католик:В нем даже мысль о ней рождает приступ колик.Его влечет к себе дней феодальных даль;Он ждет, уйдя в нору, развязки авантюры,Которую начнут Бурмоны да Лескюры,Бернье, Стофле и Кадудаль.

Заочно осужден на днях судом присяжных,От приговоров их уходит он бумажныхВ Анжер иль Морбиган, в Шоле иль Бресюир;К престолу Господа его глаза воздеты;Кто богу молится и носит пистолеты,Тот на земле уже не сир.

Невиннее его не сыщешь человека;В нем непосредственность есть золотого века:Он с четками в руках, в часы ночных забав,Растливши девушку, шутя ее удавит;На дыбе он хребты трехцветным мэрам правит,Карая их за вольный нрав.

Он ночью, во главе отчаянной ватагиВрываясь в погреба, презренной ищет влаги,Всех вин кощунственных непримиримый враг.Он твердо убежден, что доблесть лишь проявит,Когда свое ружье на дилижанс направитИ кровью обагрит овраг.

Чтоб соблюсти отцов обычаи и веру,Он прячется от всех, как дикий зверь в пещеру,В глухое логово, и, между тем как там,В родной часовенке, старинные напевыВосходят в полумгле к подножью приснодевы,Он зверем рыщет по горам.

В ночи республики ему как свет эдемский —Не Карл Десятый ли и герцог АнгулемскийДа юной лилии благоуханный цвет?На шее носит он, рисуясь нестерпимо,Чеканную медаль — портрет ЕлиакимаС лицом уродливым, как бред.

Он, этот мученик, бродящий по дорогам,Уже застраховал себя мартирологомИ к лику праведных окажется причтен;Зловонней Иова и Лабра неопрятней,Лесных разбойников немногим деликатней,Он — роялист, как сам Мандрен.

О всемогущие правители народа,Вам должен нравиться герой такого рода:Заботьтесь же о нем по мере ваших сил.Вот истинный француз, достойный подражанья:Он в городах нигде не подымал восстаньяИ лент трехцветных не носил.

ТЕОФИЛЬ ГОТЬЕ

188. АЛМАЗ СЕРДЦА

На сердце иль в столе запрятанУ каждого любви залог,К груди не раз бывал прижат онИ в дни надежд и в дни тревог.

Один, мечте своей покорный,Улыбкой ободрен живой,Похитил дерзко локон черный,Хранящий отсвет голубой.

Другой на белоснежной шееОтрезал шелковую прядь,Которой тоньше и нежнееС кокона невозможно снять.

На дне шкатулки прячет третийПерчатку с маленькой руки,Тоскуя, что ему не встретитьВторой, чьи пальцы так тонки.

Вот этот — призрак счастья жалкийСтремится воскресить в душе,Вдыхая пармские фиалки,Давно зашитые в саше.

А тот целует СандрильоныМиниатюрный башмачок,Меж тем как в маске благовоннойВлюбленный ловит очерк щек.

Но у меня нет ни перчаток,Ни туфельки, ни пряди нет:Я на бумаге отпечатокСлезы храню, волненья след.

Жемчужиною драгоценнойИз синих выскользнув очей,Она растаяла мгновенно,Упав в сосуд любви моей.

И эта капля чистой влаги,Алмаз, каких не знал Офир,Пятном расплывшись на бумаге,Мне заслоняет целый мир,

Затем что, дар судьбы нежданный,Из глаз, до той поры сухих,Скатясь росой благоуханной,Она отметила мой стих.

189. ЛОКОНЫ