Евгений Витковский - Век перевода (2006) Страница 34

О женах глупцов и мудрости мудрецов

…И ответствовал я на его словеса: | О князь, владыка, времени краса, | не говори такие слова, | ибо истинно, как душа моя жива, | и вот тебе моя голова, | что длань рока умна, | и мышца его сильна, | ибо прелесть мира была им, дуракам, отдана, | и ожерелья рока, и его венцы | получили дурни и глупцы, | а всех презренных и уродливых получили мудрецы, | а дур и злюк — князья и народа отцы. | Ибо хочет Бог, чтобы мудрый гордиться не смел, | а глупец в несчастии своем малую помощь имел. | Ведь мудрецы своею мудростью предупредят болезнь недостатка и скорбной доли, | бальзамом Гильада и лекарством от боли. | Что им недостало — презирают они | и с улыбкою смотрят в грядущие дни, | и преимуществом своего ума | над глупцами они вознесены весьма. | А несчастные глупцы — | они при жизни своей мертвецы. | А если к их глупости добавится рока беда, | как глина под печатью, изменится она тогда. | Но врат милости не закрыл рок, | и захотел всемогущий Бог, | чтобы человек от двух столов кормиться не мог. | И оттого высшая мудрость приняла решение | дать великим мудрость и разумение, | лишив их малого наслаждения. | И хоть дал рок дураку прекрасную жену, да ведь | раскинул над ним свою сеть, | лишив его величья мудрости, занес над ним свою плеть, | да устыдится он, когда расточает свою медь. | Мудрец же наделен прекрасной мудростью, да не убоится гордо вперед смотреть, | и лук его мощен и ныне, и впредь. | И хоть прекрасной жены и огромного богатства у него нет, | сияет над ним великолепья свет, | ведь если бы соединилась красота мудрости святой | с богатством и женской красотой | в мудром человеке, | то была бы в нем война между вожделением и разумом вовеки. | И чтобы не было тоскливо глупцу, | захотел Бог пасти его, как убойную овцу, | чтобы возрадовался он прелести венцу | и подобному лилиям лицу. |

Как назначил Он пауку плести свою нить | и мух, залетевших в нее, ловить, | и как назначил муравью тяжкий труд его, | и не разум побуждает муравья, но естество | летом собирать урожай в закрома, | чтобы насыщаться, когда придет зима; | и как заставляет пчел их природа | строить узорные палаты для меда, | так вот, как природа упомянутым неразумным тварям дала благодать | столь славную работу совершать, | так же Бог дал глупцам свет, | и пожалел их, и утешил суетою сует. | А без этой милости смерть бы их пришла, | и весь мир бы изведал от их злой доли зла — | колоть дрова и черпать воду для мудреца и учителя, | для пастыря и властителя. |

И к тому же злое начало в нашем сердце с младых ногтей | не дает нам видеть последствия наших дурных страстей. | А желание в человеке природно есть, | ради него отдаст он свою честь. | И сладострастники охотятся на ланей-юниц, | чтобы отстать от блудниц. | И если бы рок отдал красавиц мудрецам и владыкам, | сладострастники наставили бы рога мужам великим. | И оттого судила высшая воля, | чтобы красавицы были глупцов доля, | чтобы глупцы давали им яства и наряды, | а любовники — ласки и услады. |

И произнес я возвышенную речь, и сказал:

Рок отдал мановеньем умной дланиВсех ланей за глупца иль дуралея,Пускай потеет, силы не жалеяДля яств, одежд, подарков, пожеланий.

Пусть бесятся в объятьях страстных лани,Толчет любовник серну веселее,Целует губы ей и, вожделея,Ждет, словно тени — раб, ночных пыланий.

Когда б оленям отдал рок газелей,Олени бы оленям изменилиИли исчезло бы величье страсти.

Когда б о наслажденьях мы раделиИ серн у дураков переманили,Произошли бы страшные напасти!

«Подумала в сердце газель, что должна быть…»

Подумала в сердце газель, что должна бытьОна как из света свитая, святая.Уму ее всякий дивится. Девица,К влюбленным презренье питая, пытая,Смеется, взмывая горе, об их горе,Стена между нами литая. Летая,Услышь мое пенье, внемли моей пени,Смотри, пред тобой без щита я, считая,Что в мысли я мыслю как ты, а враждебнымТебе — разорву и у стаи уста я.Коль будешь жестока, тогда искупленьемВине твоей стану, и ста я, истая,Коль будешь, о серна, ты блага — ты благоСвершишь! Рану мне залатай, золотая!Мой жалобный стих говорю я газели:— Ужели тебе не чета я? — читая,Тебе, белизною сравнимой с одноюЛуною, пою, о мечта, я, мечтая,О милости. Что же бежишь ты, любовьюМне сердце мое оплетая, плутая?Останься же, лань! Я — желанья обитель.И, в ней обитая, любовь обретая,Носи одеянья благого деянья,Величьем блистая, хвалой возрастая!

АНДРЕЙ КРОТКОВ{110}

ШАРЛЬ БОДЛЕР{111} (1821–1867)

Падаль

Ну что, душа моя, припомним — это было:В тот день на тропке полевойНам преградила путь издохшая кобыла,Едва прикрытая травой.

Как баба, в похоти скрывающая злобу,Дымясь от блудного тепла,Она разверзнула смердящую утробу,Бесстыдно ляжки развела.

На солнечном огне, как на плите кухонной,Плоть околевшая пеклась,Чтоб в первородный прах ушла разъединеннойТелесная живая связь.

Цветенью мерзости надменно потакая,Глядело небо в этот ад.Скукожилась трава, а вонь была такая,Что вы попятились назад.

Над чревом лопнувшим неутолимой тучейГудела мух ночная мгла.Их черная детва лавиною текучейОшметки плоти залила.

Гниенье множилось волнами и бродило,Потрескивая и дыша.Из груды тлеющей навеки исходилаНа время вдутая душа.

Над падалью плыла мелодия распада.Напоминала нам онаИ пенье ветерка, и отзвук водопада,И шорох спелого зерна.

Телесность таяла, мечте подобна зыбкой,Перетончалась, будто нить,Как образ стершийся, который кистью гибкойХудожник мог бы сохранить.

За каменной грядой встревоженная сукаПоскуливала от тоски,Мечтая отодрать и уволочь без звукаБольшие смачные куски.

И вас, моя любовь, мой ангел светозарный,Моя богиня, страсть моя —Заразная чума сожрет ваш облик тварныйДля гнусного небытия!

Над вами второпях проблеют отходную,И ваша царственная статьУйдет под полог трав, под тяготу земнуюЦветами тленья расцветать.

А там, краса моя, вас черви зацелуютИ объедят. Но им воследВ душе я сберегу любовь мою былую,Распавшуюся, как скелет!

АРТЮР РЕМБО{112} (1854–1891)

Венера Анадиомена

Из ванны, битой вдрызг, как прах из домовины,Помадою густой просалена насквозь,Брюнетки голова повыперлась картинно,Окутав сеть морщин оплывами волос.

За холкой жирною воздвигнулись лопатки,Крестец увалистый, холмистая спина,Бедро, что окорок… Вода осквернена,Как будто в ней полдня огузок мокнул гадкий.

Вдоль гнутого хребта алеют лишаи.И чтобы сей кошмар вложить в слова свои,Доступно передать — не сыщется примера.

Гиппопотамий зад на створки развело.Меж буквиц врезанных — «Ярчайшая Венера» —Пылает язвою исходное жерло.

Пьяный корабль

Свергаясь вниз, вдоль рек, что равнодушны были,Я враз осиротел. Лихую матроснюГалдящею толпой индейцы изловили,Пронзили стрелами и предали огню.

Фламандское зерно и хлопок из колонийМой трюм набили всклянь, но я остыл и скис.Дослушав вопли жертв и клекот их агоний,Безудержно, легко я покатился вниз.

Той лютою зимой я был глупей и глушеМладенца-сосунка — и видеть мог едва,Как в корчах-потугах от лона суки-сушиОтплыли вздыбленные полуострова.

Шторм растолкал меня. Во впалый промежутокЛютующих валов, в крутильню толкотниНырнул — и пробкою носился десять суток,В зрачки закольцевав маячные огни.

Как детским ротикам сок яблок мил и сладок —В нутро мое вода зеленая зашла,Смела блевотину, смахнула вин осадок,Снесла перо руля и якорь сорвала.

Лазурь, поэма вод! Я кувыркался в блескеМедузных звезд — и знал: вовек не потону.Обок — утопленник, смежая занавескиЗабитых солью век, фланировал ко дну.

Пьяней, чем чистый спирт, звучней, чем лир бряцанье,То ровно, то вразнос звучать обречена,Там в синих вспышках дня, в унылом их мерцаньеПрогоркнувшей любви закисла рыжина.

Я всё познал: небес огонь, водоворотыГлубин, вертлявый ход смерча, вечерний свет,Блистающий восход и птичьих стай пролеты,И то, что морякам мерещится, как бред.

Я видел падший лик лилового светилаНад полной ужасов мистической водойИ вереницу волн, что медленно катила,Как в драме греческой — прощальной чередой.

Ночную зелень пил, и снеговые токи,И липкий поцелуй морских соленых уст,И в беге круговом живительные соки,Чей желто-синий стон был фосфорично густ.

По месяцам глядел: прибой — скотина в гневе, —Отбитый скалами, сугубил свой налет.Стопами ясными самой Пречистой ДевеВовек не уласкать тех бесноватых вод.

Я носом тыкался в дремучие Флориды,Где у цветов глаза, где тело дикаряПантерою пестрит, где радуги-апсиды —Как вожжи колесниц, взнуздавшие моря,

Я чуял смрадный ил на отмелях-засадах,Где сгнил Левиафан от знойной духоты,И слышал грохот волн в стоячих водопадах,Когда внезапный штиль ломает им хребты.

Я зрел, как жемчуг льдов кровавит чрева тучам,Как к серебру небес пристал лагунный зуд,Как липка похоть змей по свилеватым сучьямОт душных ласк клопов, что их дотла грызут.

Эх, вот бы малышам увидеть славных рыбок —Златистых, огненных, поющих поутру!Я ароматы пил, и взвинчен был, и зыбок,Срывался с якоря и бился на ветру.

Измаявшись бродить меж полюсом и зоной,Где тени плавятся, я грезил наявуТенистостью цветов; коленопреклоненный,Лицом — как женщина — в них падал, как в траву.

И снова, с палубой, желтевшей по коленаПометом вздорных птах, я плыл сквозь грай и гиль,И вновь утопленник, как рулевой на смену,Сонливо стукался о мой подгнивший киль.

Ганзейской жадности и броненосной хваткеНе давшись, смертно пьян, я канул на лету.Расхристанный скелет, распавшись в беспорядке,Я бурей просквозил в простор и пустоту;

Я, легкий, как дымок, взирал на башни неба,На рваный их кирпич, откуда нагло внизСвисали лакомства, поэтам слаще хлеба —Зорь плесень сырная и солнечная слизь;

Я, щепка вздорная, безлунно-беспробуден,Табун морских коньков рассек наперерез;Вдогон шаман-июль лупил наотмашь в бубенЗвенящей синевы натянутых небес;

Я, за полсотни миль сбежав от лап потопа,Где Бегемота плоть Мальстрем пережевал, —Твой вечный страж, к тебе влеком я, о Европа,К твоим лазурным снам, гранитным кружевам.

Архипелаги звезд видал; в немом обличьеЛовил я бред небес, разъятых догола;В каком изгнанье спишь ты, выводок величья,Грядущий Властелин, злаченые крыла?

Но слезы высохли. Заря, ты обманула!Как солнце мерзостно, как солона луна…Я до краев налит. С морей меня раздуло.Пусть разопрет борта! Скорей коснуться дна!

Милей мне черный лед, и стынь проточной лужи,И грустный мальчуган, что на краю прилег,Кораблик свой пустил — а тот летит не хуже,Чем майским вечером беспечный мотылек.

О волны, я устал от стонов ваших жарких;Все прочь, уйдите с глаз — купец и китолов!Меня вгоняют в дрожь и каторжные барки,И спесь надутая торговых вымпелов.

ЛЬЮИС КЭРРОЛЛ{113} (1832–1898)