Коллектив авторов - Поляна № 2(2), ноябрь 2012 Страница 35

А он молчал.

Тоскливо мне жить. И голодно: я все припасы, которые от мужа остались, подъела. Вон, вьюга за окном шаркает. Может, это смерть в белом наряде меня ищет? На что я могу надеяться, старуха? Нет, однажды понадеялась, что способна еще нравиться. Расчесалась гребеночкой – и в город, соблазнять. Там гуляла, гуляла по парку… Кавалеров вокруг – уйма: одному улыбнусь, другому стих прочитаю. А они от меня, как от прокаженной, пятятся. Аж глаза защипало от обиды. Нет, хватит, пойду и с моста брошусь; пусть ему стыдно станет, что старуху сгубил. Но до весны уж, чую, не дотерплю. Одна-одинешенька. Все косточки смерзлись, в доме давно уж не топлено. Решено: помирать – так помирать. С пауком распростилась, иду. О муже думаю. Вот бы он сейчас меня согрел, он большой и мягкий, и пахнет сеном, а я бы уткнулась носом ему в подмышку и глазки б закрыла. Мы и познакомились-то не романтично. Он пришел и говорит: буду в этом доме жить. Я ему: живи.

А мост тот Голодный над дорогой стоит, и если уж я с него шлепнусь, так всмятку. Представляю, как от боли закипит, запузырится внутри и разорвется каждая жилочка.

И вот теперь я взобралась на обледенелый парапет и боязливо смотрю вниз. Но это будет только мгновение – боль, а потом холод и тишина. А там, внизу, снежинки исчезают во мгле, и вспыхивает розоватый фонарь, и колышется белый шлейф вьюги. Она унесет меня с собой. И я делаю робкий шаг вперед, и останавливаюсь, и балансирую на грани.

– Мост! – кричу я осипшим голосом. – Ты голодный! Ты съел моего мужа! Прощай же, мост! – И соскальзываю, и цепляюсь из последних сил, и развеваюсь, как тряпочка, как обрывок газеты, и лечу перышком, и слепит мертвенно-бледный свет, и окропляет снегом щеки, и почему-то совсем не больно, и какой-то скрип, скрежет рядом, хруст… шагов. И прямо надо мной, из темноты, бабочка распахивает крылья – бледно-синие, с желтым бликом. Нет, это не крылья, а глаза, они моргают и расплываются под линзами очков. Они принадлежат мужчине. Я вижу его лицо. И волосы его, словно солью, посыпаны снегом. И я приглядываюсь, стараясь заметить крылья. Может, он ангел и сейчас вознесет меня на небо? Или просто соскребет с дороги мой искалеченный труп. И мужчина наклоняется и протягивает ко мне руки.

– Девушка! Девушка! Откуда вы взялись? Вы зачем под колеса кидаетесь?

– Девушка? – чуть слышно произношу я. – Как так, девушка?

– Вы всегда раздетая зимой гуляете?

– Что?.. Я с моста прыгнула.

– Не говорите ерунды, это у вас бред от холода. Обморозились.

И он поднимает меня и несет, и я слышу, как громко колотится его сердце, и его машина рычит на обочине и выпускает клочья дыма. И он сажает меня в эту машину и закрывает дверь, а внутри так тепло! Он садится рядом и дает бутылочку коньяка, и я присасываюсь к ней, и сердце мое обжигает. И вдруг я замечаю свои ладони – они больше не шершавы, как сухая земля, а бархатисты, как персиковая шкурка, и цветом такие же. Я беру руку мужчины и нюхаю: запах сена, мужем пахнет. Он странно на меня косится и отдергивает руку.

– Где вы живете? Я вас отвезу.

– Здесь… близко. В доме с пауком.

– Вот, прикройтесь, – он кидает мне одеяло с заднего сиденья, я закутываюсь.

Мы едем на его дребезжащей машине, и я оглядываюсь на Голодный мост. Он неподвижен и невозмутим, его ноги прочно увязли в сугробах.

– Вы шутите? В этом доме никто не живет…

Автомобиль резко останавливается и, кажется, пятится назад. Мужчина пристально меня осматривает, сдвинув очки к переносице.

– Вы меня разыгрываете? Дверь, вон, с петель слетела, и сам домишко кособокий какой-то: ветер дунет – он и развалится. Вы что, серьезно там живете?

– Ага. Там у меня паук.

– Послушайте, я не знаю, кто вы и что значит это ваше гуляние голышом по дороге. Но проку в том, что вы останетесь одна в таком мрачном пустынном месте, никакого не будет. Вы поедете со мной, и даже не возражайте!

Переночуете в моей квартире, а завтра будет видно, как поступить. Только не спорьте.

– Я уже давным-давно ни с кем не спорю.

Он привел меня в комнату и оставил одну на клочке лунного света, возле окна. И мои руки, теперь изящные и тонкие, как веточки березы, колышутся в воздухе. Я пробираюсь осторожно, пальцами ног щупая мягкий ковер, наталкиваюсь на стол и падаю. И ладошка скользит, будто по льду – это зеркальце, я наклоняюсь над ним, и вырисовывается отражение пухлых вишневых губ – без усов и жесткого ворса, как раньше. И я цепенею, и не могу поверить, и ложусь на диван, и сворачиваюсь калачиком. Сквозь дрему видится мне муж, он всегда мечтал свое дельце состряпать, складик продуктовый открыть или кафешку, и деньжат заработать, чтоб прок был.

Утром я выхожу в коридор и натыкаюсь на кучу покрышек. Они валятся на меня, и я кричу. Это прямо склад, а не жилище, здесь все завалено резиновыми покрышками от пола до потолка, они разные – толстые, сдутые, треснутые. Между двумя покрышками что-то зажато, достаю: конверт, а внутри связка ключей. Я беру их, они тяжелые и кисло пахнут. Я нахожу среди груды покрышек смятый мужской костюм и фетровое пальто, надеваю. И мне легко очень, и все вокруг дышит весной, и где-то щебечут птицы, и я, как-то невзначай, оказываюсь возле Голодного моста. Замечаю влюбленную парочку на парапете, поднимаю льдинку, швыряю в них, гоню прочь, поднимаю глаза к мосту, к его ржавому брюху.

– Зачем прогнала их? Они – единственная моя радость! – слышу вдруг скрип.

– Они обзывали меня. Но ты – мост, ты их страшнее! Сначала ты украл моего мужа, а теперь я и вовсе не понимаю: то ли жива, то ли мертва.

– Не ты ли сетовала, что позабыла свою молодость? Так вот, теперь можешь переписать с чистого листа. Заново. А если невмоготу будет, приходи, посмеюсь. Я смеяться люблю.

Я еще некоторое время смотрю, как серыми крысами ползут тучи и янтарный осколок солнца пробуют на вкус, и выплевывают. Я иду прочь, но вдруг оборачиваюсь и кричу:

– Мост! Мост, почему ты Голодный?!

– Негде мне смочить усталые ноженьки, – ветром вздыхает мост. – Нет подо мной реченьки, чтоб приласкала, да обняла, да нашептала на ночь сказочку, – треском ветвей отзывается он.

Мороз. У прохожих розовые щеки. У меня, наверное, тоже розовые и такие непривычно мягкие.

Когда я вернулась к нему в дом и отворила замок, мой знакомый был не один, с женщиной. Я нашла их в той комнате, которая более или менее была свободна от покрышек, и где я спала ночью. Я замерла в дверях и смотрю, как они рядом лежат под одеялом.

– Это еще кто? – замечает меня женщина и отталкивает его, и вскакивает, и хватает с пола кусок материи, и оборачивается им, как лепестком розы, но не становится похожей на богиню.

– Почему она в твоей одежде?! Ты спал с ней, пока меня не было? Говори!

– Он спал! – киваю я.

Очарование вчерашнего вечера рушится. Я смотрю на мужчину, в свете лампы он некрасив, морщинист и лысоват. Его передняя губа вздернута и обнажает желтые зубы. Его нос вытянут и заострен.

– Ах ты, кретин! – женщина бьет его по лицу.

– Ну, что ты, Анфиса, ну, Анфисочка, – он закрывается руками. – Да это девка полоумная, я ее на дороге подобрал. Думаю, вдруг прок от нее какой будет. Вдруг ее разыскивают, вознаграждение дадут.

– Дурак! Ты на своем проке помешался уже! Прок! Прок!

Я вздрагиваю и выбегаю прочь, но Анфиса догоняет и грубо дергает за рукав:

– А ну, стоять! Ты куда собралась в чужом пальто? Воровка! Снимай быстро!

Я сбрасываю вещи и остаюсь без ничего.

– Тьфу ты! Оденься! – Анфиса брезгливо морщится. – Разбираться с тобой сейчас будем. Тебя как зовут?

И меня тотчас пронзает: «А как?» У меня было имя, было… имя. Но это – «старая крыса» – так прилипло! И муж всегда звал: «моя старушенция». Имя-то я и забыла.

В общем, она посадила нас за стол. И перед мужчиной поставила большую тарелку гречки с мясом, а передо мной ничего. Как есть хочется!

– Ты не понимаешь, какое это везенье! – рассуждает он, заглатывая кашу. – Она буквально свалилась на меня с неба! И я кожей чую, что за этой нищенкой какая-то тайна, которая дорого стоит!

– Дурак ты! От твоих покрышек никак избавиться не можем! Выгодное дело, быстро раскупят! Зачем ты их сюда натащил! Вот что, милка, – Анфиса толкает меня в плечо, – я жена Тимофея и командую здесь тоже я, – она показывает мне колечко на пальце, точно такое, как мне когда-то дарил муж. – Говори, кто ты и откуда, и не придуривайся!

– А я не помню, кто я. Я с моста упала. Дайте мне тоже поесть.

– Да, щас! Вон, пойди покрышки сложи аккуратно и грязь всю вымети. Будешь работать, живи тут. Но только к моему мужу – ни-ни! Узнаю – глаза выколю!

– Вдруг она вспомнит, что очень богатая, и деньжонок нам даст за то, что спасли, приютили, – восклицает Тимофей.

– Да заткнись ты! – Анфиса хлопает его по затылку.

А я смотрю на него, и от его дрожащих пальцев, которыми он вытягивает из пачки сигарету, исходит почти осязаемый запах сена, как от моего мужа. Мы с ним когда-то вместе гуляли в поле, и с тех пор он пропитался насквозь этим запахом скошенных ромашек и луговых трав. Мой муж…