Николай Асеев - Я не могу без тебя жить (стихотворения, поэмы) Страница 4

1914

Тунь

М. M. Уречиной

Ты в маске электрическойпохаживаешь мимо,а я – на Дон, на Дон, на Донзову тебя очима.

Не сонь моя, не тень моя,не голос мой не звучен:я горшими мученьямиво младости замучен.

И там рука, и там нога,и день меледневеет,а здесь – брожу, ищу врага,что встретиться не смеет.

Пустынным палом похотиперепалило роды,а ты в милейном хохотезалащиваешь годы.

На теле на порубанномпохаживает ворон,и страшно нам и любо намсходиться взор со взором.

Не ведаю ни ветра я,ни холода, ни зноя.Прими, другиня щедрая,безмерного героя.

Лежу-лежу, пою-пою,и ночь моя короче.Пойдем на Дон, на Дон, на Донсвести на очи – очи.

1914

И вот опять все то же

Как черви плоски и правыстолпились людские истины,но гневно краснеют травы,и лес истлевает лиственный.Про эти зеленые войныкакой сообщу редакции?Ведь слишком густой и хвойныйпобедой в своих рядах сиял.Как ставят иконе свечку —я штык навинчу и вычищу:иди ко мне, человечку,большой и злой человечище.Травой обгорелой станьты, голос, глухой меж прочими,и боль оборви, гортань,кровавыми свежими клочьями.А ты, тишина, – ории новому миру радуйсяв жару осенней зари,в горячечном белом градусе!

1914

Гудошная

Титлы черные твоиразберу покорничьим,ай люли, ай люди,разберу покорничьим.

Духом, сверкой, злоем взрой,убери обрадову,походи крутой игройпо накату адову,

Опыланью порекирадости и почести —мразовитыя рукислед на милом отчестве,

Огремли глухой посулплемени Баянова,прослышаем нами гулструньенника пьяного.

Титлы черные твоикиноварью теплятся,ай люли, ай люли,киноварью теплятся.

1914

Шепоть

Братец Наян,мало-помалувыползем к валустарых времян.

Видишь, стрекаччертит раскосый.Желтополосыйлук окарячь.

Гнутся холмыс бурного скока.Черное оковыцелим мы.

Братец Ивашко,гнутень ослаб.Конский охраптянется тяжко.

Млаты в ночи —нехристя очи.Плат оболочиймечет лучи.

Братец Наян,молвлено слово —племени зловасном ты поян.

Я на межучерныя ратимги наложутрое печати.

Первою мгойсердце убрато.Мгою другойстанет утрата.

Отческий стантретьей дымится…Братец Наян,что тебе снится?

1914

Сорвавшийся с цепей

Борису Пастернаку

Мокроту черных верст отхаркав,полей приветствуем изменой —еще влетит впотьмах под Харьков,шипя морской осенней пеной.

И вдруг глаза во сне намокнут,колеса сдавят рельс узкий,нагрянет утро, глянут окнана осень в новом недоуздке.

А подойдешь к нему под Тулойзабыть ладонь на поршне жарком:осунувшийся и сутулыйв тумане роется огарком.

Но – опылен морскою пеною,сожрав просторы сна и лени,внезапно засвистит он: «Генуя!» —и в море влезет по колени.

18 июля 1915

Торжественно

Разум изрублен. Искомканы вечностью вежды…Ты     не ответишь, Возлюбленный,прежняя моя надеждо.

Но не извернусь, мыслями стиснутый                       тесными,нет, не изверуюсь, нет, не изверуюсь.                       Реже – нобуду стучать к Тебе, дикий, взъерошенный,                       бешеный,буду хулить Тебя, чтоб Ты откликнулся                       песнями!

1915

Объявление

Я запретил бы «Продажу овса и сена»…Ведь это пахнет убийством Отца и Сына?А если сердце к тревогам улиц пребудет глухо,руби мне, грохот, руби мне глупое, глухое ухо!

Буквы сигают, как блохи,облепили беленькую страничку.Ум, имеющий привычку,притянул сухие крохи.

Странноприимный дом для ветра,или гостиницы весны —вот что должно рассыпать щедропо рынкам выросшей страны.

1915

Морской шум

Две слабости: шпилек и килек…А в горячее летоморе целит навылетиз зеленого пистолета.

Но, схвативши за руку ветер,Позабывшее всё на свете,в лицо ему мечет и мечетлето – горячие речи.

О море – как молодец! Весь онвстряхнул закипевшие кудри,покрытый ударами песено гневом зазнавшемся утре.

Ты вся погружаешься в пену,облизанная валами,но черную похоти венумечтой рассеку пополам я.

И завтра, как пристани взмылят,как валом привалится грудь, —навылет, навылет, навылетменя расстрелять не забудь!

1915

* * *

Я знаю: все плечи смелоложатся в волны, как в простыни,а ваше лицо из мелагорит и сыплется звездами.

Вас море держит в ладони,с горячего сняв песка,и кажется, вот утонетизгиб золотистого виска…

Тогда разорвутся губыот злой и холодной ругани,и море пойдет на убыльзадом, как зверь испуганный.

И станет коситься глазомв небо, за помощью, к третьему,но брошу лопнувший разумс размаха далёко вслед ему.

И буду плевать без страхав лицо им дары и таинстваза то, что твоя рубахаодна на песке останется.

1915

Повей вояна (вступление)

Еще никто не стиснул бровиврагам за думой одолеть их,когда, шумя стаканом крови,шагнуло пьяное столетье.

Как старый лекарь ржавым шилом,увидя знак болезни тяжкой,он отворил засовы жилами бросил сгустки в неба чашку.

Была страна, как новый рой,курилась жизнь, как свежий улей;ребенок утренней поройигрался с пролетавшей пулей.

Один поет любовь, любовь,любовь во что бы то ни стало!Другой – мундира голубогосверкает свежестью кристалла.

Но то – рассерженный грузин,осиную скосивши талью,на небо синее грозил,светло отплевываясь сталью.

Но то – в пределы моряка,знамена обрывая в пену,вкатилась вольности река,смывая гибель и измену.

Еще смертей двойных, тройныхвсходил опары воздух сдобный,а уж труба второй войнызапела жалобно и злобно.

Пускай тоски, и слез, и снане отряхнешь в крови и чаде:мне в ноги брякнулась веснаи молит песен о пощаде.

1916

* * *

Еще! Исковерканный страхом,колени молю исполина:здесь всё рассыпается прахоми липкой сливается глиной!

Вот день: он прополз без тебя ведь,упорный, весенний и гладкий.Кого же мне песней забавитьи выдумать на ночь загадки?

А вечер, в шелках раздушенныхкокетлив, невинен и южен,расцветши сквозь сотни душонок,мне больше не мил и не нужен.

Притиснуть бы за руки небо,опять наигравшее юность,спросить бы: «Так боль эта – небыль?» —и – жизнью в лицо ему плюнуть!

Зажать голубые ладони,чтоб выдавить снежную проседь,чтоб в зимнем зашедшемся стонебезумье услышать – и бросить!

А может, мне верить уж не с кем,и мир – только страшная морда,и только по песенкам детскимлюбить можно верно и твердо:

«У облак темнеют лица,а слезы, ты знаешь, солены ж как!В каком мне небе залиться,сестрица моя Аленушка?»

1916

* * *

Если ночь все тревоги вызвездит,как платок полосатый сартовский,проломаю сквозь вечер мартовскийМлечный Путь, наведенный известью.

Я пучком телеграфных проволокот Арктура к Большой Медведицеисхлестать эти степи пробовали в длине их спин разувериться.

Но и там истлевает высь везде,как платок полосатый сартовский,но и там этот вечер мартовскийнад тобой побледнел и вызвездил.

Если б даже не эту тысячуобмотала ты верст у пояса —всё равно от меня не скроешься,я до ног твоих сердце высучу!

И когда бы любовь-притворщицани взметала тоски грозу мою,кожа дней, почерневши, сморщится,так прожжет она жизнь разумную.

Если мне умереть – ведь и ты со мной!Если я – со зрачками мокрыми, —ты горишь красотою писанойна строке, прикушенной до крови.

1916

Венгерская песнь