Вероника Тушнова - Не отрекаются любя (сборник) Страница 4

Прощанье

У дебаркадеров лопочетчернильно-черная вода,как будто высказаться хочет,да не умеет – вот беда!Как будто бы напомнить хочето важном, позабытом мной,и все вздыхает, все бормочетв осенней теми ледяной.Мой давний город, город детствав огнях простерт на берегу.Он виден мне, а вот вглядетьсяв себя, былую, не могу.Чувств неосвоенная область,смятенных дум круговорот.Напрасно старенький автобусменя на набережной ждет.Ах, если б не рассудка строгостьи не благоразумья власть!Но тонко просвистела лёгость,и связь, как нить, оборвалась.И вот уже клубит сугробыи за кормой шумит вода,и город в ночь уходит, чтобыне воротиться никогда.И не сказать, как это грустно,и взять бы кинуться вослед...Но жизнь с трудом меняет русло,когда тебе не двадцать лет.

* * *

Я помню, где-то,далеко вначале,наплававшись до дрожи поутру,на деревенском стареньком причалесушила я косенки на ветру.

Сливались берега за поворотом,как два голубо-сизые крыла,и мне всегда узнать хотелось:что там?А там, за ними,жизнь моя была.

И мерялась, как водится, годами,и утекали годы, как вода...

Я знаю, что́за синими горами,и не хочу заглядывать туда.

* * *

О память сердца! Ты сильней

Рассудка памяти печальной...

Память сердца! Память сердца!Без дороги бродишь ты, —луч, блуждающий в тумане,в океане темноты.

Разве можно знать заране,что полюбится тебе,память сердца, память сердца,в человеческой судьбе?

Может, в городе – крылечко,может, речка, может, снег,может, малое словечко,а в словечке – человек!

Ты захватишь вместо счастьятеплый дождь, долбящий жесть,пропыленную ромашкусолнцу можешь предпочесть!..

Госпитальные палаты,костылей унылый скрип...Отчего-то предпочла тывзять с собою запах лип.

И теперь всегда он дышитнад июньскою Москвойтой военною тревогой,незабвенною тоской...

А когда во мгле морознойкрасный шар идет на дно —сердце бьется трудно, грозно,задыхается оно...

Стук лопаты, комья глины,и одна осталась я...Это было в час заката,в первых числах января.

А когда в ночи весеннейгде-то кличет паровоз,в сердце давнее смятенье,счастье, жгучее до слез!

Память сердца! Память сердца!Где предел тебе, скажи!Перед этим озареньемотступают рубежи.

Звуки дома

Все очень легко и странно,знакомо и незнакомо.Я просыпаюсь рано,слушаю звуки дома:дрова перед печкою брошены,брякнул дверной замок,одна за другойкартошиныпадают в чугунок.Торжественный и спокойныйзвук наполняет дом,словно дальний звонколокольный:дон! дон! дон!Гремит печная заслонка,трещит береста в огне,стучат торопливо, ломкоходики на стене.Лежу, ни о чем не думая,слушаю, как легкистарческие, бесшумные,войлочные шаги.Страшно пошевелиться мне:слушаю не дыша —поскрипывает половицамидома душа.

Ночная тревога

Знакомый, ненавистный визг...Как он в ночи тягуч и режущ!И значит – снова надо вниз,в неведенье бомбоубежищ.

И снова поиски ключа,и дверь с задвижкою тугою,и снова тельце у плеча,обмякшее и дорогое.

Как на́зло, лестница крута, —скользят по сбитым плитам ноги;и вот навстречу, на пороге —бормочущая темнота.

Здесь времени потерян счет,пространство здесь неощутимо,как будто жизнь, не глядя, мимосвоей дорогою течет.

Горячий мрак, и бормотаньевполголоса. И только раздо корня вздрагивает зданье,и кто-то шепотом: «Не в нас».

И вдруг неясно голубойквадрат в углу, на месте двери:«Тревога кончилась. Отбой!»Мы голосу не сразу верим.

Но лестница выводит в сад,а сад омыт зеленым светом,и пахнет резедой и летом,как до войны, как год назад.

Идут на дно аэростаты,покачиваясь в синеве.И шумно ссорятся ребята,ища осколки по примятой,белесой утренней траве.

Кукла

Много нынче в памяти потухло,а живет безделица, пустяк:девочкой потерянная куклана железных скрещенных путях.

Над платформой пар от паровозовнизко плыл, в равнину уходя...Теплый дождь шушукался в березах,но никто не замечал дождя.

Эшелоны шли тогда к востоку,молча шли, без света и воды,полные внезапной и жестокой,горькой человеческой беды.

Девочка кричала и просилаи рвалась из материнских рук, —показалась ей такой красивойи желанной эта кукла вдруг.

Но никто не подал ей игрушки,и толпа, к посадке торопясь,куклу затоптала у теплушкив жидкую струящуюся грязь.

Маленькая смерти не поверит,и разлуки не поймет она...Так хоть этой крохотной потерейдотянулась до нее война.

Некуда от странной мысли деться:это не игрушка, не пустяк, —это, может быть, обломок детствана железных скрещенных путях.

В Кудинове

Небо чисто, зелено и строго.В закопченном тающем снегутанками изрытая дорогамедленно свивается в дугу.

Где-то на лиловом горизонтенизкий дом, запорошенный сад...Ты подумай только: как о фронте,о деревне этой говорят, —

где в то лето солнечные слиткипадали в смолистый полумрак,где у сделанной тобой калиткикак-то утром распустился мак.

Где ночами, за белесой пряжей,ухала унылая сова,где у маленькой девчурки нашейскладывались первые слова.

Как душе ни трудно и ни тяжко,все равно забыть я не могушелковую мокрую ромашку,девочку на солнечном лугу.

Как теперь там странно, незнакомо,каждый куст на прежний не похож,как, наверное, страшна у домапулемета бешеная дрожь.

Как, наверное, угрюм и мрачен,слыша дальний, все растущий вой,у калитки старой нашей дачи,стиснув зубы, ходит часовой.

Яблоки

Ю. Р.

Ты яблоки привез на самолетеиз Самарканда лютою зимой,холодными, иззябшими в полетемы принесли их вечером домой.

Нет, не домой. Наш дом был так далеко,что я в него не верила сама.А здесь цвела на стеклах синих оконкосматая сибирская зима.

Как на друзей забытых, я гляделана яблоки, склоняясь над столом,и трогала упругое их тело,пронизанное светом и теплом.

И целовала шелковую кожу,и свежий запах медленно пила.Их желтизна, казалось мне, похожана солнечные зайчики была.

В ту ночь мне снилось: я живу у моря.Над морем зной. На свете нет войны.И сад шумит. И шуму сада вторитленивое шуршание волны.

Я видела осеннюю прогулку,сырой асфальт и листья без числа.Я шла родным московским переулкоми яблоки такие же несла.

Потом с рассветом ворвались заботы.В углах синел и колыхался чад...Топили печь... И в коридоре кто-тосказал: «По Реомюру – пятьдесят».

Но как порою надо нам немного:среди разлук, тревоги и невзгодмне легче сделал трудную дорогуосколок солнца, заключенный в плод.

Ночь

(Зима 1942 г.)

Смеясь и щуря сморщенные веки,седой старик немыслимо давнонам подавал хрустящие чурекии молодое мутное вино.

Мы пили все из одного стаканав пронзительно холодном погребке,и влага, пенясь через край, стекалаи на́ землю струилась по руке.

Мы шли домой, когда уже стемнелои свежей мглою потянуло с гор.И встал до неба полукругом белымморскою солью пахнущий простор.

От звезд текли серебряные нити,и на изгибе медленной волныдрожал блестящим столбиком Юпитер,как отраженье крохотной луны.

А мы купались... И вода светилась...И вспыхивало пламя под ногой...А ночь была как музыка, как милость —торжественной, сияющей, нагой.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Зачем я нынче вспомнила про это?Здесь только вспышки гаснущей свечи,и темный дом, трясущийся от ветра,и вьюшек стук в нетопленой печи.

Проклятый стук, назойливый, как Морзе!Тире и точки... точки и тире...Окно во льду, и ночь к стеклу примерзла,и сердце тоже в ледяной коре.

Еще темней. Свеча почти погасла.И над огарком синеватый чад.А воткнут он в бутылку из-под маслас наклейкой рваной – «Розовый мускат».

Как трудно мне поверить, что когда-тосюда вино звенящее текло,что знало зной и пенные раскатызамасленное, мутное стекло!

Наверно, так, взглянув теперь в глаза мне,хотел бы ты и все-таки не смогувидеть снова девочку на камнев лучах и пене с головы до ног.

Но я все та же, та же, что бывало...Пройдет война, и кончится зима.И если бы я этого не знала,давно бы ночь свела меня с ума.

* * *