Вероника Тушнова - Не отрекаются любя (сборник) Страница 5

* * *

Словно засыпающий ребенок,бормотал невнятное родник.И казался трогательно тонокполумесяц, вышедший на миг.

Помнится неловкое объятьеу приволжских шелковистых ив,и как долго не могла понять я,отчего со мной ты молчалив.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Как невесел месяц на ущербе,как поля озябшие пусты,как мертвы на постаревшей вербесвернутые в трубочку листы!

Мы с тобою тоже постарели:каждому дорога нелегка...От шершавого сукна шинелиразгорелась у меня щека.

Но спроси, и я тебе отвечу,что за встречу, посланную нам,за подаренный судьбою вечеря любую молодость отдам.

* * *

Ты ложишься непривычно рано.Прихожу, а комната темна.Верно, спишь – я спрашивать не стану.Света нет. И печка холодна.

Знаю, стосковалась ты по домедолгою сибирскою зимой.Взять тебя бы в теплые ладони,отнести бы сонную домой.

Чтобы утром, как не расставались, —круглый столик, снимок на стене...Все, как раньше, все – любая малость,издали любимая вдвойне.

Чтобы, воду зажигая в кружке,ластясь у знакомого плеча,пролегли от окон до подушкидва косых смеющихся луча.

Чтобы ты, глаза от света жмуря,озадаченная тишиной,поняла, что отгремела буря,что прошла, не тронув, стороной.

За тебя, за твой беспечный вечер,за покой усталого лицавсю бы тяжесть я взяла на плечии дошла бы с нею до конца.

За окном морозного туманамутная глухая пелена.Я тебя обманывать не стану:продолжается война.

Дорога

До города двенадцать километров.Шоссе как вымерло – ни человека...Иду одна, оглохшая от ветра,перехожу взлохмаченную реку.Мы на реке с тобой бывали вместе,когда-то шли по этой вот дороге...Как увязают в чавкающем тестеусталые по непривычке ноги.Как больно хлещут ледяные плети,какой пронзительный, угрюмый вечер,и ни огня на целом божьем свете,и от мешка оцепенели плечи.В нем розовая крупная картошка,пронизанная сыростью осенней.Приду и стукну в крайнее окошко,и мать с огарком отопрет мне сени.Огонь запляшет, загудит в железке,вода забулькает. А я раскрою дверцуи сяду возле. И при жарком блескеписьмом вчерашним отогрею сердце.

И долгий путь сквозь мокрое ненастьеосенней ночью – хриплой и бездомноймне кажется ничтожно малой частьюодной дороги – общей и огромной.

Разлука

I

В руке сжимая влажные монеты,я слушаю с бессмысленной тоской,как в темноте, в слепом пространстве где-то,звонок смеется в комнате пустой.

Я опоздала. Ты ушел из дома.А я стою – мне некуда идти.На ветровой простор аэродромав такую ночь не отыскать пути.

И я шепчу сквозь слезы: «До свиданья!Счастливый путь, любимый человек!»Ничтожная минута опозданьямне кажется разлукою навек.

II

Утром на пути в аэропортулицы просторны и пусты.Горизонт туманом полустерт,розовеют почками кусты.Вся в росе, младенчески мягкавдоль шоссе топорщится трава.В сердце с ночи забралась тоска —каждая разлука такова.На перроне – голубой забор,тени бродят, на песке скользя...Дальше – ветер, солнце и простор.Дальше провожающим нельзя.В облаках, стихая, как струна,«Дуглас» чертит плавный полукруг.Радость встреч была бы не полнабез щемящей горечи разлук.За разлукой есть далекий час.Как мы станем ждать его с тобой!..Он всегда приходит в первый раз,заново подаренный судьбой.

Осень

Нынче улетели журавлина заре промозглой и туманной.Долго, долго затихал вдалиразговор печальный и гортанный.

С коренастых вымокших березтусклая стекала позолота;горизонт был ровен и белес,словно с неба краски вытер кто-то.

Тихий дождь сочился без концаиз пространства этого пустого...Мне припомнился рассказ отцао лесах и топях Августова.

Ничего не слышно о тебе.Может быть, письмо в пути пропало,может быть... Но думать о беде —я на это не имею права.

Нынче улетели журавли...Очень горько провожать их было.Снова осень. Три уже прошли...Я теплее девочку укрыла.

До костей пронизывала дрожь,в щели окон заползала сырость...Ты придешь, конечно, ты придешьв этот дом, где наш ребенок вырос.

И о том, что было на войне,о своем житье-бытье солдататы расскажешь дочери, как мнемой отец рассказывал когда-то.

Мать

Года прошли,а помню, как теперь,фанерой заколоченную дверь,написанную мелом цифру «шесть»,светильника замасленную жесть,колышет пламя снежная струя,солдат в бреду...И возле койки – я.И рядом смерть.             Мне трудно вспоминать,но не могу не вспоминать о нем...В Москве, на Бронной, у солдата – мать...Я знаю их шестиэтажный дом,московский дом...На кухне примуса,похожий на ущелье коридор,горластый репродуктор,вечный спорна лестнице... ребячьи голоса...Вбегал он, раскрасневшийся, в снегу,пальто расстегивая на бегу,бросал на стол с размаху связку книг —вернувшийся из школы ученик.

Вот он лежит: не мальчик, а солдат,какие тени темные у скул,как будто умер он, а не уснул,московский школьник... раненый солдат.Он жить не будет.Так сказал хирург.Но нам нельзя не верить в чудеса,и я отогреваю пальцы рук...Минута... десять... двадцать... полчаса...Снимаю одеяло – как легкаисколотая шприцами рука.За эту ночь уже который разя жизнь держу на острие иглы.Колючий иней выбелил углы,часы внизу отбили пятый час...О, как мне ненавистен с той порыхолодноватый запах камфары!Со впалых щек сбегает синева,он говорит невнятные слова,срывает марлю в спекшейся крови...Вот так. Еще. Не уступай! Живи!...Он умер к утру, твой хороший сын,твоя надежда и твоя любовь...Зазолотилась под лучом косымсуровая мальчишеская бровь,и я таким увидела его,каким он был на Киевском, когдав последний раз,печальна и горда,ты обняла ребенка своего.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В осеннем сквере палевый песоки ржавый лист на тишине воды...Все те же Патриаршие пруды,шестиэтажный дом наискосок,и снова дети роются в песке...И, может быть, мы рядом на скамьюс тобой садимся.Я не узнаюни добрых глаз, ни жилки на виске.Да и тебе, конечно, невдомек,что это я заплакала над ним,над одиноким мальчиком твоим,когда он уходил.Что одиноктогда он не был...Что твоя тоскамне больше,чем кому-нибудь, близка...

Хирург

Н. Л. Чистякову

Порой он был ворчливым оттого,что полшага до старости осталось.Что, верно, часто мучила егонелегкая военная усталость.

Но молодой и беспокойный жарего хранил от мыслей одиноких —он столько жизней бережно держалв своих ладонях, умных и широких.

И не один, на белый стол ложась,когда терпеть и покоряться надо,узнал почти божественную властьспокойных рук и греющего взгляда.

Вдыхал эфир, слабел и, наконец,спеша в лицо неясное вглядеться,припоминал, что, кажется, отецсмотрел вот так когда-то в раннем детстве.

А тот и в самом деле был отцоми не однажды с жадностью бессоннойискал и ждал похожего лицомв молочном свете операционной.

Своей тоски ничем не выдал он,никто не знает, как случилось это, —в какое утро был он извещено смерти сына под Одессой где-то...

Не в то ли утро, с ветром и пургой,когда, немного бледный и усталый,он паренька с раздробленной ногойсынком назвал, совсем не по уставу.

Письмо

Хмуро встретили меня в палате.Оплывала на столе свеча.Человек метался на кровати,что-то исступленное крича.

Я из стиснутой руки солдатаосторожно вынула саманеприглядный, серый и помятыйлистик деревенского письма.

Там, в письме, рукою неумелойпо-печатному писала мать,что жива, а хата погорелаи вестей от брата не слыхать.

Что немало горя повидали,что невзгодам не было конца,что жену с ребенком расстреляли,уходя, у самого крыльца.

Побледневший, тихий и суровыйв голубые мартовские днион ушел в своей шинели новой,затянув скрипучие ремни.

В коридоре хрустнул пол дощатый,дверь внизу захлопнулась, звеня.Человек, не знающий пощады,шел вперед, на линию огня.

Шел он, плечи крепкие сутуля,нес он ношу – ненависть свою.Только бы его шальная пуляне задела где-нибудь в бою...

Только не рванулась бы граната,бомба не провыла на пути,потому что ненависть солдатунужно до Берлина донести!

* * *