Расул Гамзатов - Аттестат зрелости Страница 4

XVII

— Дом друга, асалам алейкум…Встречай, хозяин, кунака!Водицы ключевой налей-каИли парного молока.

Омар с улыбкой белозубойВ объятья заключил меняИ, накормив горячим супом,Заставил греться у огня.

— В любое время гостю рады…Но нынче кстати ты, Расул,Поскольку завтра женим брата —На свадьбе будет весь аул.

Что нового в Цада, ответь мне?Как твой отец, здоров ли он?..Читал стихи твои в газетеИ от души был восхищен.

Они сейчас в избе-читальнеУ одноклассницы однойШахри… —Я вздрогнул, будто в тайнуМою залез он, как в окно.

Омар осекся на полслове:— С дороги ты устал, поди?Давно постель я приготовил,Да заболтал тебя, прости.

— Спасибо… —Я вздохнул устало, —Мой друг, постель мне не нужна,Я сплю в объятьях сеновала,Меня баюкает луна.

На плоской крыше в свежем сенеЯ затаился и умолк.Но от любовного волненьяЗаснуть ни капельки не смог.

А, впрочем, я и не пытался…Ну, разве можно спать в горах?Передо мною простиралсяНочной таинственный Ахвах.

Вон где-то светится окошко…Быть может, там сейчас ШахриИграет тихо на гармошкеИли с подругой говорит.

— Моя голубка дорогая,Взмахни навстречу мне крылом, —Шептал я, слезы вытирая,Пока совсем не рассвело.

Тогда я слез с прохладной крышиИ к роднику пошел…Зачем?..В надежде, что Шахри увижуС кувшином полным на плече.

Уже в луга погнали стадо,Как улей загудел аул.И смех девичий где-то рядомМеня к реальности вернул.

Нет, не она…Побрел я вялоК избе-читальне напрямик.(Туда дорогу указал мнеЧабанским посохом старик.)

Но на дверях избы-читальниВисел внушительный замок…И я совсем от ожиданья,Как от болезни, занемог.

Как неудачливый охотник,Шел без добычи я домой,Хоть это делал неохотноИ был как будто сам не свой.

— Ну, где же ты запропастился?Омар мне с крыши закричал. —А, может, ты, кунак, влюбился?.. —Спросил шутя…Но угадал.

XVIII

С заходом солнца весь аул АхвахПотоком бурным хлынул к сакле друга.Гром барабанный грохотал в ушах,Зурна звучала зычно и упруго.

Кувшин старинный, спрятав под полой,Несла старуха, тростью громыхая.Шла женщина с тарелкой дорогой,С парчою царской шла за ней другая.

Шли девушки в черненом серебре,Как звезды, ожерелья их светились.Папахи лихо сдвинув набекрень,На плоских крышах юноши толпились.

И дети на коленях у старух,Тараща любопытные глазенки,Глядели на забавную игруИ хлопали в такт барабану звонко.

Все ждали с нетерпением, когдаНевеста и приданное прибудут…А я свою голубку ожидалИ, как жених, надеялся на чудо.

И вот она с гармошкою вошла,Моя Шахри,Затмившая полмира…Мгновенно я вскочил из-за стола,Как рядовой при виде командира.

Казалось мне, что путь ее сейчасДолжны устлать ковровые дорожки,Чтобы ни пыль аульская, ни грязьНе прикоснулась к голубиным ножкам.

Она была, как мак среди травы,Как золото червонное средь меди,В кругу своих подружек…Но, увы,Ее никто на свадьбе не заметил.

Подумал я, как все они слепы,На прежнее усаживаясь место.Но тут раздался резкий скрип арбы, —То привезли приданное с невестой.

По горскому обычаю лицоЕе закрыто было покрывалом.Однако, молодую взяв в кольцо,Толпа «ур-ра» восторженно кричала.

А я подумал, как они глупы…Ну, разве кто-то может быть прекраснейМоей Шахри — удачливой судьбы —Что, как звезда, мерцает, но не гаснет.

XIХ

Гремела свадьба…Я один печальноСидел в сторонке, глядя на Шахри.Казалось мне, никто не замечает,Как на щеках румянец мой горит.

Соревновались бубен и гармошкаС пандуром и гортанною зурнойВ то время, как мне нагло строил «рожки»Какой-то парень, стоя за спиной.

Носил он лейтенантские погоны,Но был не по-военному игрив.И я не знал, что до смерти влюблен онВ односельчанку юную Шахри.

Смеялись все, толкая в бок друг друга:— Ну, лейтенант…Ну, бравый озорник!Когда я понял, в чем его заслуга,То головою горестно поник.

Но в тот же миг веселый вихрь лезгинкиВзметнул с невесты царскую парчу,И танцевальной палочкою гибкойМеня ударил кто-то по плечу.

А я, вместо того, чтоб рассердиться,Застыл от неожиданности вдруг…Шахри, расправив руки, как орлица,Меня на танец приглашала в круг.

В ее глазах под черными бровямиПереливались искорки любви.Она парила, поводя плечами,Как будто бы шептала мне:— Лови!

Коснувшись ее огненного тела,Я вздрогнул, обожженный навсегда.И кровь во мне, как лава, закипела…Но тут стряслась негаданно беда.

Мне сапоги мои так сильно жали,Что я не чуял под собою ног.К тому же был насмешкой я ужаленДа и плясать, как следует, не мог.

Что делать?..Коль с Шахри я не станцую,Она смеяться станет надо мной…Тогда, от боли яростно гарцуя,Я в эту пляску ринулся, как в бой.

И топоча, я «харс» кричал так рьяно,Что перепонки лопались в ушах…Наверное, такой лезгинки страннойОт сотворенья не видал Ахвах.

Мои глаза сверкали, будто дула.И если б я от страсти не ослеп,Увидел, как Омар, упав со стула,От хохота катался по земле…

…Именно на этом месте я был вынужден отложить поэму, чтобы уехать куда-то очень далеко. В дорогу я взял только думы о ней. Но эти думы вскоре сменились другими, и в моем сердце произошли большие перемены. Путешествия и годы переиначили мою жизнь. Новые впечатления навеяли новые стихи. Но однажды… Мне попались на глаза прозаические наброски моей давней поэмы. Вот они…

Поэма прервалась как раз там, где, я лихо отплясывал лезгинку. И хорошо, что прервалась, ибо отчаянным был этот танец. Ох, уж эти узкие сапоги… Порою мне кажется, мои ноги до сих пор ноют, даже от воспоминаний…

По горскому обычаю, джигит не может выйти из круга, пока девушка первой не прекратит танцевать. Вот и я из последних сил подбадривал сам себя, чтобы довести дело до славного конца. Сапоги брата и без того тесные, как колодки, стиснули мои бедные ноги. На груди моей позвякивали значки, и пот ручьями струился по дрожащему телу.

На мое счастье, зурнача разобрал смех, и он выпустил мундштук изо рта. Использовав эту заминку, я мгновенно плюхнулся на стул. Все громко расхохотались. А ехидней всех смеялся лейтенант… Даже невеста чуточку приподняла покрывало, чтобы взглянуть на такую достопримечательность.

Когда зурна заиграла вновь, и другие пустились в пляс, я незаметно выскользнул из дома, чтобы остаться наедине со своей печалью. И теперь еще сердце мое ноет от смеха ахвахцев. А тогда, подстегнутый стыдом, как скакун нагайкой, я решил немедля отправиться в Цада. Прихрамывая, я кружил по темным улочкам чужого аула, пока не понял, что бесповоротно заблудился. Отчаявшись, я почувствовал себя самым несчастным человеком в мире. И как будто в подтверждение этому, стал накрапывать противный мелкий дождик. Я огляделся вокруг, чтобы укрыться где-нибудь ненадолго. Возле неказистой сакли в двух шагах от меня лежало толстое бревно под сомнительным навесом.

— Сойдет, — подумал я, забираясь в свое убежище. Усевшись на сырое бревно, я тотчас снял свои значки и сунул их в карман пиджака. Теперь в них уже не было надобности. Пускай звенят в кармане вместе с медяками, как мои несбывшиеся надежды…