Данте Алигьери - Божественная комедия Страница 41

Песнь вторая

Уже сближалось солнце, нам незримо,С тем горизонтом, чей полдневный кругВершиной лег поверх Ерусалима;[554]

А ночь, напротив двигаясь вокруг,Взошла из Ганга и весы держала,Чтоб, одолев, их выронить из рук;[555]

И на щеках Авроры, что сиялаТам, где я был, мерк бело-алый цвет,От времени желтея обветшало.

Мы ждали там, где нас застал рассвет,Как те, что у распутья, им чужого,Душою движутся, а телом нет.

И вот, как в слое воздуха густого,На западе, над самым лоном вод,В час перед утром Марс горит багрово,

Так мне сверкнул — и снова да сверкнет![556] —Свет, по волнам стремившийся так скоро,Что не сравнится никакой полет.

Пока глаза от водного простораЯ отстранял, чтобы спросить вождя,Свет ярче стал и явственней для взора.

По сторонам, немного погодя,Какой-то белый блеск разросся чудно,Другой — под ним, отвесно нисходя.

Мой вождь молчал, но было уж нетрудноУзнать крыла в той первой белизне,[557]И он, поняв, кто направляет судно,

«Склони, склони колена! — крикнул мне. —Молись, вот ангел божий! Ты отнынеИх много встретишь в горней вышине.

Смотри, как этот, в праведной гордыне,Ни весел не желает, ни ветрил,И правит крыльями в морской пустыне!

Смотри, как он их к небу устремил,Взвевая воздух вечным опереньем,Не переменным, как у смертных крыл».

А тот, светлея с каждым мановеньем,Господней птицей путь на нас держал;Я, дольше не выдерживая зреньем,

Потупил взгляд; а он к земле пристал,И челн его такой был маловесный,Что даже и волну не рассекал.

Там на корме стоял пловец небесный,Такой, что счастье — даже речь о нем;Вмещал сто душ и больше струг чудесный.

«In exitu Israel»[558] — так, в одномСливаясь хоре, их звучало пенье,И все, что дальше говорит псалом.

Он дал им крестное благословенье,И все на берег кинулись гурьбой,А он уплыл, опять в одно мгновенье.

Толпа дичилась, видя пред собойБезвестный край, смущенная немного,Как тот, кто повстречался с новизной.

Уже лучи во все концы отлогоМетало солнце, их стрелами сбивС небесной середины Козерога,[559]

Когда отряд прибывших, устремивНа нас глаза, сказал нам: «Мы не знаем,Каким путем подняться на обрыв».

Вергилий им ответил: «С этим краемЗнакомимся мы сами в первый раз;Мы тоже здесь как странники ступаем.

Мы прибыли немного раньше вас,Другим путем, где круча так сурова,Что вверх идти — теперь игра для нас».

Внимавшие, которым было ново,Что у меня дыханье на устах,Дивясь, бледнели, увидав живого.

Как на гонца с оливою в рукахБежит народ, чтобы узнать, в чем дело,И все друг друга давят второпях,

Так и толпа счастливых душ гляделаВ мое лицо, забыв стезю высотИ чаянье прекрасного удела.

Одна ко мне продвинулась вперед,Объятия раскрыв так благодатно,Что я ответил тем же в свой черед.

О призрачные тени! ТроекратноСплетал я руки, чтоб ее обнять,И трижды приводил к груди обратно.

Смущенья ли была на мне печать,Но тень с улыбкой стала отдаляться,И ей вослед я двинулся опять.

Она сказала мне не приближаться;И тут ее узнал я[560] без трудаИ попросил на миг со мной остаться.

«Как в смертном теле, — молвил дух тогда, —Тебя любил я, так люблю вне тленья.Я подожду; а ты идешь куда?»

«Каселла мой, я ради возвращеньяСюда же, — я сказал, — предпринял путь.[561]Но где ты был, чтоб так терять мгновенья?»

И он: «Обидой не было отнюдь,Что он, беря, кого ему угодно,Мне долго к прочим не давал примкнуть;

Его желанье с высшей правдой сходно.Теперь уже три месяца подрядВсех, кто ни просит, он берет свободно.

И вот на взморье устремляя взгляд,Где Тибр горчает, растворясь в соленом,Я был им тоже в этом устье взят,

Куда сейчас он реет водным лономИ где всегда в ладью сажает онТого, кто не притянут Ахероном».[562]

И я: «О если ты не отлученОт дара нежных песен, что, бывало,Мою тревогу погружали в сон,

Не уходи, не спев одну сначалаМоей душе, которая, в земнойИдущая личине, так устала!»

«Любовь, в душе беседуя со мной»,[563] —Запел он так отрадно, что отрадаИ до сих пор звенит во мне струной.

Мой вождь, и я, и душ блаженных стадоТак радостно ловили каждый звук,Что лучшего, казалось, нам не надо.

Мы напряженно слушали, но вдругВеличественный старец[564] крикнул строго:«Как, мешкотные души? Вам досуг

Вот так стоять, когда вас ждет дорога?Спешите в гору, чтоб очистить взорОт шелухи, для лицезренья бога».

Как голуби, клюя зерно иль сор,Толпятся, молчаливые, без счета,Прервав свой горделивый разговор,

Но, если вдруг их испугает что-то,Тотчас бросают корм и прочь спешат,Затем что поважней у них забота, —

Так, видел я, неопытный отряд,Бросая песнь, спешил к пяте обрыва,Как человек, идущий наугад;

Была и наша поступь тороплива.

Песнь третья

В то время как внезапная тревогаГнала их россыпью к подножью скал,Где правда нас испытывает строго,

Я верного вождя не покидал:Куда б я устремился, одинокий?Кто путь бы мне к вершине указал?

Я чувствовал его самоупреки.[565]О совесть тех, кто праведен и благ,Тебе и малый грех — укол жестокий!

Когда от спешки он избавил шаг,Которая в движеньях неприглядна,Мой ум, который все не мог никак

Расшириться, опять раскрылся жадно,И я глаза возвел перед стеной,От моря к небу взнесшейся громадно.

Свет солнца, багровевшего за мной,Ломался впереди меня, покорныйПреграде тела, для него сплошной.

Я оглянулся с дрожью непритворной,Боясь, что брошен, — у моих лишь ногПеред собою видя землю черной.

И пестун мой: «Ты ль это думать мог? —Сказал, ко мне всей грудью обращенный. —Ведь я с тобой, и ты не одинок.

Теперь уж вечер там, где, погребенный,Почиет прах, мою кидавший тень,Неаполю Брундузием врученный.[566]

И если я не затмеваю день,Дивись не больше, чем кругам небесным:Луч, не затмясь, проходит сквозь их сень.

Но стуже, зною и скорбям телеснымПодвержены и наши существаМогуществом, в путях своих безвестным.

Поистине безумные слова —Что постижима разумом стихияЕдиного в трех лицах естества!

О род людской, с тебя довольно quia;[567]Будь все открыто для очей твоих,То не должна бы и рождать Мария.

Ты[568] видел жажду тщетную таких,Которые бы жажду утолили,Навеки мукой ставшую для них.

Средь них Платон и Аристотель былиИ многие». И взор потупил онИ смолк, и горечь губы затаили.

Уже пред нами вырос горный склон,Стеной такой обрывистой и строгой,Что самый ловкий был бы устрашен.

Какой бы дикой ни идти дорогойОт Лериче к Турбии,[569] худший путьВ сравненье был бы лестницей пологой.

«Как знать, не ниже ль круча где-нибудь, —Сказал, остановившись, мой вожатый, —Чтоб мог бескрылый на нее шагнуть?»

Пока он медлил, думою объятый,Не отрывая взоров от земли,А я оглядывал крутые скаты, —

Я увидал левей меня, вдали,Чреду теней,[570] к нам подвигавших ноги,И словно тщетно, — так все тихо шли.

«Взгляни, учитель, и рассей тревоги, —Сказал я. — Вот, кто нам подаст совет,Когда ты сам не ведаешь дороги».

Взглянув, он молвил радостно в ответ:«Пойдем туда, они идут так вяло.Мой милый сын, вот путеводный свет».

Толпа от нас настолько отстоялаИ после нашей тысячи шагов,Что бросить камень — только бы достало,

Как вдруг они, всем множеством рядовТеснясь к скале, свой ход остановили,Как тот, кто шел и стал, дивясь без слов.

«Почивший в правде, — молвил им Вергилий, —Сонм избранных, и мир да примет вас,Который, верю, все вы заслужили,

Скажите, есть ли тут тропа для нас,Чтоб мы могли подняться кручей склона;Для умудренных ценен каждый час».

Как выступают овцы из загона,Одна, две, три, и головы, и взглядСклоняя робко до земного лона,

И все гурьбой за первою спешат,А стоит стать ей, — смирно, ряд за рядом,Стоят, не зная, почему стоят;

Так шедшие перед блаженным стадомК нам приближались с думой на челе,С достойным видом и смиренным взглядом.

Но видя, что пред ними на землеСвет разорвался и что тень сплошнаяЛожится вправо от меня к скале,

Ближайшие смутились, отступая;И весь шагавший позади народОтхлынул тоже, почему — не зная.

«Не спрошенный, отвечу наперед,Что это — человеческое тело;Поэтому и свет к земле нейдет.

Не удивляйтесь, но поверьте смело:Иная воля, свыше нисходя,Ему осилить этот склон велела».

На эти речи моего вождя:«Идите с нами», — было их ответом;И показали, руку отводя.

«Кто б ни был ты, — сказал один при этом, —Вглядись в меня, пока мы так идем!Тебе знаком я по земным приметам?»

И я свой взгляд остановил на нем;Он русый был, красивый, взором светел,Но бровь была рассечена рубцом.

Я искренне неведеньем ответил.«Смотри!» — сказал он, и смертельный следЯ против сердца у него заметил.

И он сказал с улыбкой: «Я Манфред,Родимый внук Костанцы величавой;[571]Вернувшись в мир, прошу, снеси привет

Моей прекрасной дочери, чьей славойСицилия горда и Арагон,[572]И ей скажи не верить лжи лукавой.[573]

Когда я дважды насмерть был пронзен,Себя я предал, с плачем сокрушенья,Тому, которым и злодей прощен,

Мои ужасны были прегрешенья;Но милость божья рада всех обнять,Кто обратится к ней, ища спасенья.

Умей страницу эту прочитать[574]Козенцский пастырь, Климентом избранныйНа то, чтобы меня, как зверя, гнать, —

Мои останки были бы сохранныУ моста Беневенто, как в те дни,Когда над ними холм воздвигся бранный.

Теперь в изгнанье брошены ониПод дождь и ветер, там, где Верде льется,[575]Куда он снес их, погасив огни.[576]

Предвечная любовь не отвернетсяИ с тех, кто ими проклят, снимет гнет,Пока хоть листик у надежды бьется.

И все ж, кто в распре с церковью умрет,Хотя в грехах успел бы повиниться,Тот у подножья этой кручи ждет,

Доколе тридцать раз не завершитсяСрок отщепенства, если этот срокМолитвами благих не сократится.

Ты видишь сам, как ты бы мне помог,Моей Костанце возвестив, какаяМоя судьба, какой на мне зарок:

От тех, кто там, вспомога здесь большая».

Песнь четвертая