Данте Алигьери - Божественная комедия Страница 47

Песнь восьмая

В тот самый час, когда томят печалиОтплывших вдаль и нежит мысль о том,Как милые их утром провожали,

А новый странник на пути своемПронзен любовью, дальний звон внимая,Подобный плачу над умершим днем, —

Я начал, слух невольно отрешая,[641]Следить, как средь теней встает одна,К вниманью мановеньем приглашая.

Сложив и вскинув кисти рук, онаСтремила взор к востоку и, казалось,Шептала богу: «Я одним полна».

«Te lucis ante»,[642] — с уст ее раздалосьТак набожно, и так был нежен звук,Что о себе самом позабывалось.

И, набожно и нежно, весь их кругС ней до конца исполнил песнопенье,Взор воздымая до верховных дуг.[643]

Здесь в истину вонзи, читатель, зренье;Покровы так прозрачны, что сквозь нихУже совсем легко проникновенье.[644]

Я видел: сонм властителей земных,С покорно вознесенными очами,Как в ожиданье, побледнев, затих.

И видел я: два ангела, над намиСпускаясь вниз, держали два клинка,Пылающих, с неострыми концами.

И, зеленее свежего листка,Одежда их, в ветру зеленых крылий,Вилась вослед, волниста и легка.

Один слетел чуть выше, чем мы были,Другой — на обращенный к нам откос,И так они сидевших окаймили.

Я различал их русый цвет волос,Но взгляд темнел, на лицах их почия,И яркости чрезмерной я не снес.

«Они сошли из лона, где Мария, —Сказал Сорделло, — чтобы дол стеречь,Затем что близко появленье змия».

И я, не зная, как себя беречь,Взглянул вокруг и поспешил укрыться,Оледенелый, возле верных плеч.

И вновь Сорделло: «Нам пора спуститьсяИ славным теням о себе сказать;Им будет радость с вами очутиться».

Я, в три шага, ступил уже на гладь;И видел, как одна из душ взиралаВсе на меня, как будто чтоб узнать.

Уже и воздух почернел немало,Но для моих и для ее очейОн все же вскрыл то, что таил сначала.

Она ко мне подвинулась, я — к ней.Как я был счастлив, Нино благородный,[645]Тебя узреть не между злых теней!

Приветствий дань была поочередной;И он затем: «К прибрежью под горойДавно ли ты приплыл пустыней водной?»

«О, — я сказал, — я вышел пред зарейИз скорбных мест и жизнь влачу земную,Хоть, идя так, забочусь о другой».

Из уст моих услышав речь такую,Он и Сорделло подались назад,Дивясь тому, о чем я повествую.

Один к Вергилию направил взгляд,Другой — к сидевшим, крикнув: «Встань, Куррадо[646]!Взгляни, как бог щедротами богат!»

Затем ко мне: «Ты, избранное чадо,К которому так милостив был тот,О чьих путях и мудрствовать не надо, —

Скажи в том мире, за простором вод,Чтоб мне моя Джованна[647] пособилаТам, где невинных верный отклик ждет.

Должно быть, мать ее меня забыла,Свой белый плат носив недолгий час,А в нем бы ей, несчастной, лучше было.[648]

Ее пример являет напоказ,Что пламень в женском сердце вечно хочетГлаз и касанья, чтобы он не гас.

И не такое ей надгробье прочитЕхидна, в бой ведущая Милан,Какое создал бы галлурский кочет».[649]

Так вел он речь, и взор его и станНесли печать горячего порыва,Которым дух пристойно обуян.

Мои глаза стремились в твердь пытливо,Туда, где звезды обращают ход,Как сердце колеса, неторопливо.

И вождь: «О сын мой, что твой взор влечет?»И я ему: «Три этих ярких света,Зажегшие вкруг остья небосвод».

И он: «Те, что ты видел до рассвета,Склонились, все четыре, в должный срок;На смену им взошло трехзвездье это».[650]

Сорделло вдруг его к себе привлек,Сказав: «Вот он! Взгляни на супостата!» —И указал, чтоб тот увидеть мог.

Там, где стена расселины разъята,Была змея, похожая на ту,Что Еве горький плод дала когда-то.

В цветах и травах бороздя черту,Она порой свивалась, чтобы спинуЛизнуть, как зверь наводит красоту.

Не видев сам, я речь о том откину,Как тот и этот горний ястреб взмыл;Я их полет застал наполовину.

Едва заслыша взмах зеленых крыл,Змей ускользнул, и каждый ангел сноваВзлетел туда же, где он прежде был.

А тот, кто подошел к нам после зоваСудьи, все это время напролетСледил за мной и не промолвил слова.

«Твой путеводный светоч да найдет, —Он начал, — нужный воск в твоей же воле,Пока не ступишь на финифть высот!

Когда ты ведаешь хоть в малой долеПро Вальдимагру и про те края,Подай мне весть о дедовском престоле.

Куррадо Маласпина звался я;Но Старый — тот другой, он был мне дедом;[651]Любовь к родным светлеет здесь моя».

«О, — я сказал, — мне только по беседамЗнаком ваш край; но разве угол естьВо всей Европе, где б он не был ведом?

Ваш дом стяжал заслуженную честь,Почет владыкам и почет державе,И даже кто там не был, слышал весть.

И, как стремлюсь к вершине, так я вправеСказать: ваш род, за что ему хвала,Кошель и меч в старинной держит славе.

В нем доблесть от привычки возросла,И, хоть с пути дурным главой[652] все сбито,Он знает цель и сторонится зла».

И тот: «Иди; поведаю открыто,Что солнце не успеет лечь семь разТам, где Овен расположил копыта,

Как это мненье лестное о насТебе в средину головы вклинитсяГвоздями, крепче, чем чужой рассказ,

Раз приговор не может не свершиться».[653]

Песнь девятая

Наложница старинного ТифонаВзошла белеть на утренний помост,Забыв объятья друга, и корона

На ней сияла из лучистых звезд,С холодным зверем сходная чертами,Который бьет нас, изгибая хвост;[654]

И ночь означила двумя шагамиВ том месте, где мы были, свой подъем,И даже третий поникал крылами,[655]

Когда, с Адамом в существе своем,[656]Я на траву склонился, засыпая,Там, где мы все сидели впятером[657].

В тот час, когда поет, зарю встречая,Касатка, и напев ее тосклив,Как будто скорбь ей памятна былая,[658]

И разум наш, себя освободивОт дум и сбросив тленные покровы,Бывает как бы веще прозорлив,

Мне снилось — надо мной орел суровыйНавис, одетый в золотистый цвет,Распластанный и ринуться готовый,

И будто бы я там, где Ганимед,Своих покинув, дивно возвеличен,Восхищен был в заоблачный совет.[659]

Мне думалось: «Быть может, он привыченРазить лишь тут, где он настиг меня,А иначе к добыче безразличен».

Меж тем, кругами землю осеня,Он грозовым перуном опустилсяИ взмыл со мной до самого огня.[660]

И тут я вместе с ним воспламенился;И призрачный пожар меня палилС такою силой, что мой сон разбился.

Не меньше вздрогнул некогда Ахилл,Водя окрест очнувшиеся векиИ сам не зная, где он их раскрыл,

Когда он от Хироновой опекиБыл матерью на Скир перенесен,Хотя и там его настигли греки,[661] —

Чем вздрогнул я, когда покинул сонМое лицо; я побледнел и хладомПронизан был, как тот, кто устрашен.

Один Вергилий был со мною рядом,И третий час сияла солнцем высь,И море расстилалось перед взглядом.

Мой господин промолвил: «Не страшись!Оставь сомненья, мы уже у цели;Не робостью, но силой облекись!

Мы, наконец, Чистилище узрели:Вот и кругом идущая скала,А вот и самый вход, подобный щели.

Когда заря была уже светла,А ты дремал душой, в цветах почияСреди долины, женщина пришла,

И так она сказала: «Я Лючия;Чтобы тому, кто спит, помочь верней,Его сама хочу перенести я».

И от Сорделло и других тенейТебя взяла и, так как солнце встало,Пошла наверх, и я вослед за ней.

И, здесь тебя оставив, указалаПрекрасными очами этот вход;И тотчас ни ее, ни сна не стало».[662]

Как тот, кто от сомненья перейдетК познанью правды и, ее оплотомОборонясь, решимость обретет,

Так ожил я; и, видя, что заботамМоим конец, вождь на крутой откосПошел вперед, и я за ним — к высотам.

Ты усмотрел, читатель, как вознесЯ свой предмет; и поневоле надо,Чтоб вместе с ним и я в искусстве рос.

Мы подошли, и, где сперва для взглядаВ скале чернела только пустота,Как если трещину дает ограда,

Я увидал перед собой врата,И три больших ступени, разных цветом,И вратника, сомкнувшего уста.

Сидел он, как я различил при этом,Над самой верхней, чтобы вход стеречь,Таков лицом, что я был ранен светом.

В его руке был обнаженный меч,Где отраженья солнца так дробились,Что я глаза старался оберечь.

«Скажите с места: вы зачем явились? —Так начал он. — Кто вам дойти помог?Смотрите, как бы вы не поплатились!»

«Жена с небес, а ей знаком зарок, —Сказал мой вождь, — явив нам эти сени,Промолвила: «Идите, вот порог».

«Не презрите благих ее велений! —Нас благосклонный вратарь пригласил. —Придите же подняться на ступени».

Из этих трех уступов первый былСтоль гладкий и блестящий мрамор белый,Что он мое подобье отразил;

Второй — шершавый камень обгорелый,Растресканный и вдоль и поперек,И цветом словно пурпур почернелый;

И третий, тот, который сверху лег, —Кусок порфира, ограненный строго,Огнисто-алый, как кровавый ток.

На нем стопы покоил вестник бога;Сидел он, обращенный к ступеням,На выступе алмазного порога.

Ведя меня, как я хотел и сам,По плитам вверх, мне молвил мой вожатый:«Проси смиренно, чтоб он отпер нам».

И я, благоговением объятый,К святым стопам, моля открыть, упал,Себя рукой ударя в грудь трикраты.

Семь Р[663] на лбу моем он начерталКонцом меча и: «Смой, чтобы он сгинул,Когда войдешь, след этих ран», — сказал.

Как если б кто сухую землю вскинулИль разбросал золу, совсем такойБыл цвет его одежд. Из них он вынул

Ключи — серебряный и золотой;И, белый с желтым взяв поочередно,Он сделал с дверью чаемое мной.

«Как только тот иль этот ключ свободноНе ходит в скважине и слаб нажим, —Сказал он нам, — то и пытать бесплодно.

Один ценней; но чтоб владеть другим,Умом и знаньем нужно изощриться,И узел без него неразрешим.

Мне дал их Петр, веля мне ошибитьсяСкорей впустив, чем отослав назад,Тех, кто пришел у ног моих склониться».

Потом, толкая створ священных врат:«Войдите, но запомните сначала,Что изгнан тот, кто обращает взгляд».

В тот миг, когда святая дверь вращалаВ своих глубоких гнездах стержни стрелИз мощного и звонкого металла,

Не так боролся и не так гуделТарпей,[664] лишаясь доброго Метелла,Которого утратив — оскудел.

Я поднял взор, когда она взгремела,И услыхал, как сквозь отрадный гудДалекое «Те Deum»[665] долетело.

И точно то же получалось тут,Что слышали мы все неоднократно,Когда стоят и под орган поют,

И пение то внятно, то невнятно.

Песнь десятая