Василий Бетаки - За полвека Страница 48

И всплывёт всё, что сожрано морем,

И в безумие разум прорвётся,

Сгинуть могут любовники, но не Любовь

И безвластна смерть остаётся,

И безвластна смерть остаётся.

Не умрут без сопротивления

Эти, волнами унесённые,

Эти, вздёрнутые на дыбу

И привязанные к колесу,

Пусть разорваны сухожилья —

И расколота надвое вера,

И зло, что исходит от Зверя,

Стрелой сквозь них пронесётся,

Но в осколки их не разбить никогда,

И безвластна смерть остаётся.

И безвластна смерть остаётся.

Пусть не слышно им крика чаек,

И прибой к берегам не рвётся,

И цветок не поднимет венчика

Навстречу стуку дождей,

Пусть безумны, мертвы как гвозди —

Расцветёт их букет железный,

Сквозь ковёр маргариток пробьётся,

И пока существует солнце —

Безвластна смерть остаётся

334.

ПАПОРОТНИКОВЫЙ ХОЛМ

Когда я был мал и свободен под яблоневыми кронами,

И дом напевал мне что-то, и я был счастлив,

как луга счастливы свежей травой,

Как ночь над долиной, усыпанная звёздами зелёными,

И Время меня окликало и позволяло

быть зеницей ока его — то есть самим собой,

Я был принцем яблочных городков,

знакомцем всех телег,

И когда-то, ещё в довремени, видал, как деревья

Плывут вместе с ромашками и ячменём

По свету, сочащемуся из листопада, вдоль жёлтых рек.

Зелёный, беспечный, был я приятелем всем сараям

На счастливом дворе, -

эта ферма была моим домом, — я пел

Под солнцем, которое только однажды юным бывает,

И время позволяло играть:

Его милосердием был я отмечен, играя,

Был зелёным и золотым, среди его охотников и пастухов.

Телята пели под мой рожок,

лисы звонко и холодно лаяли,

И субботний день побрякивал, медленно переливаясь,

Камушками священных ручейков.

Всю солнечность напролёт всё летело и радовалось,

Всё было воздухом и игрой,

Весёлой и водяной, как зелёное пламя трав

На лугах, где трава выше дома,

где пение дымовых труб.

И по ночам под простыми звёздами,

Когда я, воспитанник всех конюшен, скакал ко сну,

И совы прочь уносили ферму — я напролёт всю луну

Слушал козодоев, улетавших со стогами и лошадьми

Во тьму, в её мелькающую игру.

Но я просыпался, и ферма — седой бродяга —

Приходила обратно с петухом на плече,

в новорождённом дне,

Это были Адам и Дева — небо опять возникало,

Солнце становилось круглее в тот самый день, и —

Оно обновлялось, обычнейшее явленье

Рассвета, когда волшебные кони,

Сквозь раскручивающееся вращенье,

На полях восторженного и всеобщего пенья

Выходили из ржущих зелёных конюшен ко мне.

И под облаками, только что сотворёнными,

Я был счастлив: бесконечность была впереди! Вот таким

Под новым солнцем каждого дня, только рождённого,

У весёлой фермы я и лисами, и фазанами был любим,

Я беспечно бегал,

и по дому носились толпы моих желаний,

Я не беспокоился на синих небесных путях этих,

Что так мало песен рассвета

было спето временем моим:

И я не тревожился, что зелёные дети

Попадут в суровую немилость вместе с ним.

Я не тревожился этими белыми ягнячьими днями

О том, что время, ухватившись за тень руки,

не дав оглядеться,

Утащит меня при встающей луне к ласточкам на чердак,

И что однажды, скача в постель,

я услышу, как оно удаляется вместе с полями,

И проснусь — а ферма навек улетела с земли:

и нет больше детства,

Когда я был мал и свободен

у времени в милостивых руках,

Когда оно берегло меня — зелёным и смертным,

И пел я, как море поёт, в легчайших его кандалах.

335.

НАД ХОЛМОМ СЭРА ДЖОНА

Над холмом сэра Джона

Ястреб в закате на пламенных крыльях

Парит неподвижно и напряжённо.

Сумерки наползают. Ястреб лучами зрачков

Тянет, как на виселицу, к своим когтям

Разных мелких птичек — воробьёв, куличков

И прочих, занятых детской игрой — войной.

Радостно крича, к огненной виселице они летят

Над возмущённой вязовой кроной,

Пока, по берегу гордо шагая, цапля святая

Неспешно рыбачит,

Клюв — косой обелиск —

над речкой Тауи наклоняя.

Трещат искры и перья.

Праведный холм Сэра Джона

На голову надел чёрный клобук из галок. Теперь —

К ястребу, огнём охваченному, одураченные

Птички летят увлечённо,

В шуме ветра над плавниками реки,

Где идиллическая цапля

протыкает клювом плотвичек и судачков,

На галечной отмели, поросшей осокой.

Ястреб с виселицы высокой кричит: "Дили-дили,

Поди-ка сюда, чтоб тебя убили!"

А я среди крабиков, шевелящих клешнями,

Листаю страницы воды, теней и псалмов.

Я читаю смерть и в раковине, и в колоколе буйка:

Славься, огненный ястреб — у сумерек твои глаза!

Когда он висит неподвижно и неизменно

В петле огней —

Юные пташки да будут благословенны.

И свистят они: "Дилли-дилли,

Сюда, сюда: мы ждём, чтобы нас убили!",

Эти весёлые птички никогда больше не взлетят с ветвей.

И цапля, и я, мы оба печальны:

Я, молодой Эзоп,

под звонкий аккомпанемент серебристых угрей,

Рассказываю что-то набегающим ночам,

А цапля поёт гимны в дальней,

Кристальной

Долине, усеянной ракушками, — у пристани,

откуда отплывают скалы,

Где вышагивают белые журавли,

где пляшут стенки причала.

Эта цапля и я

Стоим перед холмом сэра Джона,

Ибо он — судия,

И рассказываем о вине погребального

Колокола, о птицах, с пути совращённых…

Соблаговоли, Господь,

в своём водоворотном безмолвии их спасти, Ты,

Благословляющий пение воробьиных душ!

Цапля печалится в камышах,

и я сквозь окно сумерек и воды

Вижу, как наклоняется, что-то шепча потаённо,

Цапля, которая под снежным круженьем пуха

Идёт вдоль берега, отражённая,

Рыбачить в Тауи, прозрачной, как слеза,

и сова где-то ухает,

Но желторотые птенчики больше не закричат

В ограбленных вязах на холме сэра Джона,

И только цапля,

бредущая по щиколотку в чешуйчатой ряби волн,

Творит мелодию, и я этот реквием слушаю обожжённо,

И у реки, на камне, расшатанном временем,

Под плакучими ивами,

Пока не сгустилась ночь,

В память о птичьих душах, отлетевших безвременно,

Высекаю значки нот.

336.

ЛАМЕНТАЦИИ

Когда ветреным я был пацаном

И в церковном стаде чёрной овцой

(Так старый хрен вздохнул

в смертельной жажде женщин),

В соблазнительный крыжовник, в кусты

Забирался я и жадно смотрел,

И краснел, когда к земле наклонясь

И выпячивая круглые зады,

Деревенские девки сбивали

Деревянными шарами кегли:

Я любую пожирал глазами,

Я влюблялся в округлость… Хоть луны,

И легко был готов молодуху

Бросить тут же в кустах — пускай ревёт!

Когда был я порывистым и грубым,

Чёрной бестией меж набожных жуков

(так старый хрен вздохнул

в жуткой жажде бабьего тела),

А совсем уж не ветреным мальчишкой,

Но ещё на мужика не похож,

Я всю ночь свистал, всех пьянчуг пьяней —

И рождались в канавах от меня черт-те кто

У каких-то бессчётных неведомых баб,

А кровати, раскалённые как сковородки,

Аж на весь городок мне скрипели:

"Ну, быстрей! Ну, быстрей, ещё быстрей!",

Я по клеверам разных одеял

Ненасытным жеребчиком скакал

В гуще угольно-чёрных ночей…

Когда стал я настоящим мужиком, -

И к тому же крепким, как бренди, -

Чёрный крест в нашей церкви святой, -

(так старый хрен вздохнул

в смертельной жажде вниманья),

То с моим басовым расцветом

Не сравнился бы и мартовский кот:

Нет, я был настоящим быком,

И не мышек я ловил, а коров —

Ещё так далеко до того,

Когда в жилах замедлится кровь,

И кровать уже будет нужна

Моей угольно-чёрной душе

Не для скачек, а только для сна.

А когда я стал пол-мужика, -

"Поделом тебе!" — молвил мне поп, -

(так старый хрен вздохнул

смертельно боясь слабости),

Да, не бык, и не кот я и даже