Вероника Тушнова - За это можно все отдать Страница 5

Люблю зверье…

Хирург

Н. Л. Чистякову

Порой он был ворчливым оттого,что полшага до старости осталось.Что, верно, часто мучила егонелегкая военная усталость.

Но молодой и беспокойный жарего хранил от мыслей одиноких —он столько жизней бережно держалв своих ладонях, умных и широких.

И не один, на белый стол ложась,когда терпеть и покоряться надо,узнал почти божественную властьспокойных рук и греющего взгляда.

Вдыхал эфир, слабел и, наконец,спеша в лицо неясное вглядеться,припоминал, что, кажется, отецсмотрел вот так когда-то в раннем детстве.

А тот и в самом деле был отцоми не однажды с жадностью бессоннойискал и ждал похожего лицомв молочном свете операционной.

Своей тоски ничем не выдал он,никто не знает, как случилось это, —в какое утро был он извещено смерти сына под Одессой где-то…

Не в то ли утро, с ветром и пургой,когда, немного бледный и усталый,он паренька с раздробленной ногойсынком назвал, совсем не по уставу.

Письмо

Хмуро встретили меня в палате.Оплывала на столе свеча.Человек метался на кровати,что-то исступленное крича.

Я из стиснутой руки солдатаосторожно вынула саманеприглядный, серый и помятыйлистик деревенского письма.

Там, в письме, рукою неумелойпо-печатному писала мать,что жива, а хата погорелаи вестей от брата не слыхать.

Что немало горя повидали,что невзгодам не было конца,что жену с ребенком расстреляли,уходя, у самого крыльца.

Побледневший, тихий и суровыйв голубые мартовские днион ушел в своей шинели новой,затянув скрипучие ремни.

В коридоре хрустнул пол дощатый,дверь внизу захлопнулась, звеня.Человек, не знающий пощады,шел вперед, на линию огня.

Шел он, плечи крепкие сутуля,нес он ношу – ненависть свою.Только бы его шальная пуляне задела где-нибудь в бою…

Только не рванулась бы граната,бомба не провыла на пути,потому что ненависть солдатунужно до Берлина донести!

«Летел сквозь бурю лунный круг…»

Летел сквозь бурю лунный круг,и ветер тучи рвал.Письмо мне передал твой другпроездом на Урал.

Спеша, конверт, промокший весь,я тут же сорвала.И не могла письма прочесть —такая тьма была.

И только свет, неверный светоктябрьской луныупал на маленький портретс летящей вышины.

И поняла я по чертамнеясного лица,что ты, конечно, будешь тамдо самого конца.

И пожалела об одном:что разный путь у нас,что я не в городе родномв такой тяжелый час.

«В оцепененье стоя у порога…»

В оцепененье стоя у порога,я слушаю с бессмысленной тоской,как завывает первая тревоганад черною, затихшею Москвой.

Глухой удар,бледнеющие лица,колючий звон разбитого стекла,но детский сон сомкнул твои ресницы.Как хорошо, что ты еще мала…

Десятый день мы тащимся в теплушке,в степи висит малиновая мгла,в твоих руках огрызок старой сушки.Как хорошо, что ты еще мала…

Четвертый год отец твой не был дома,опять зима идет, белым-бела,а ты смеешься снегу молодому.Как хорошо, что ты еще мала…

И вот – весна.И вот – начало мая.И вот – конец!Я обнимаю дочь.

Взгляни в окошко,девочка родная!Какая ночь!Смотри, какая ночь!

Текут лучи, как будто в небе где-топобедная дорога пролегла.Тебе ж видны одни потоки света…Как жалко мне, что ты еще мала!

«Спокойный вечер пасмурен и мглист…»

Спокойный вечер пасмурен и мглист.Не слышно птиц среди древесных кружев.Пустынна улица. Последний ржавый листв морозном воздухе легчайший ветер кружит.

Любимая осенняя пора.На облаках – сиреневые блики,на светлых лужицах каемка серебра,и над землей – покой, безмерный и великий.

Как лживо все: и эта тишина,и мягкий полог облачных волокон…Как пристально в глаза людей войнаглядит пустыми впадинами окон.

Мне с каждым днем милее ты,все тверже взгляд, все звонче лепет,как будто новые чертырука невидимая лепит…

Из цикла

«Стихи о дочери»

Наташе

I

Душная, безлуннаянаступила ночь.Все о сыне думала,а сказали: «Дочь».

Хорошо мечтаетсяв белизне палат…Голубые лампочкиу дверей горят.

Ветер стукнул форточкой,кисею струя.Здравствуй, милый сверточек,доченька моя!

Все такое синее,на столе – цветы.Думала о сыне я,а родилась – ты.

Ты прости, непрошеныйежик сонный мой.Я тебя, хорошую,отвезу домой.Для тебя на коврикевышита коза,у тебя, наверное,синие глаза…

Ну… а если серые —маме все равно.…………………Утро твое первоесмотрится в окно.

III

Ты счета не ведешь годам,встречая только третье лето.Твоих мгновений чередатуманом солнечным одета.

Уколы маленьких обидтебя еще не могут ранить,и огорчений не храниттвоя ребяческая память.

И, милой резвости полна, —как знать ребенку тяжесть ноши? —ты слово новое – «война» —лепечешь, хлопая в ладоши.

IV

Вагон бросало и качало.Молчали все. А вечер гас.И каждый знал: еще начало,еще неясный первый час.

Казалось мне: за далью алойгремят грядущие бои…Но как бессильно я сжималаручонки пыльные твои!

А после ночь. Без искры светасвершался необычный путь.Скажи, ответь – ты помнишь это?И если помнишь – позабудь.

Живи, цветам и песням рада,смеясь, горюя и любя,а помнить этого не надо:я буду помнить за тебя.

V

Тревога. Грусть. Приходит почтальон —ни весточки о милом человеке…А городок метелью занесендо самых крыш. И, кажется, навеки.Наш новый дом в сугробах под горой,к нему бежит петлистая дорожка,в нем есть окно за ледяной корой,печурка есть, горячая картошка.Есть девочка. Зеленые глаза,лукавый рот и бантик цвета мака.Есть девочка. При ней нельзя заплакать,при ней нельзя о горьком рассказать.Она поймет. С недетской теплотойладошки мягкие ко мне на плечи лягут…Нельзя при ней, при маленькой такой, —ей рано знать печаль житейских тягот.Я напишу ей буквы на листе,я нарисую зайчика в тетради.Я засмеюсь – ее улыбки ради.Я буду плакать после, в темноте…

VII

А круг все ширится. В него вовлеченыприрода, люди, города и войны.Теперь ей книжки пестрые нужны,упав, она не говорит, что больно.

Не любит слово скучное «нельзя»,все льнет ко мне, работать мне мешая.Как выросла! Совсем, совсем большая,мы с ней теперь хорошие друзья.

Она со мною слушает салюты,передвигает красные флажкии, Прут найдя на карте в полминуты,обводит пальцем ниточку реки.

Понятлива, пытлива и упряма.На многое ответы ей нужны.Она меня спросила как-то: «Мама,а было так, что не было войны?»

Да. Было так. И будет, будет снова.Как хорошо тогда нам станет жить!Ты первое услышанное словоеще успеешь в жизни позабыть.

На этюдах. 1935 год.

Салют

Мы час назад не думали о смерти.Мы только что узнали: он убит.В измятом, наспех порванном конвертена стуле извещение лежит.

Мы плакали. Потом молчали обе.Хлестало в стекла дождиком косым…По-взрослому нахмурив круглый лобик,притих ее четырехлетний сын.

Потом стемнело. И внезапно, круторакетами врезаясь в вышину,волна артиллерийского салютатяжелую качнула тишину.

Мне показалось, будет очень трудносквозь эту боль и слезы видеть ейцветенье желтых, красных, изумрудныхнад городом ликующих огней.

Но только я хотела синей шторойзакрыть огни и море светлых крыш,мне женщина промолвила с укором:«Зачем? Пускай любуется малыш».

И, помолчав, добавила устало,почти уйдя в густеющую тьму:«…Мне это все еще дороже стало —ведь это будто памятник ему».

Беженец

Он из теплушки на траву горячуюпо-стариковски спрыгнул тяжело.В косых лучах столбы вдали маячили,и все в степи жужжало и цвело.

Внезапная прохлада наплывала,вода журчала в чаще ивняка,и эту воду пили у привалаи брали в чайник вместо кипятка.

Старик лежал, глазами безучастнымиследя за колыханьем колоска.Десятками травинок опоясанный,зеленый мир качался у виска.

Июльский воздух, раскаленный, зримый,над степью тек. Старик лежал на дне.Все, не касаясь, проходило мимо.Он жил все там – в своем последнем дне.

Такое же вот солнце заходящее,бормочущего сада забытье,мычанье стада и в кустах блестящееднестровское тяжелое литье.От памяти нам никуда не деться,не выжечь в мыслях прошлого огнем,но если лучше в прошлое вглядеться,увидеть можно будущее в нем.

Городок