Вероника Тушнова - За это можно все отдать Страница 6

VII

А круг все ширится. В него вовлеченыприрода, люди, города и войны.Теперь ей книжки пестрые нужны,упав, она не говорит, что больно.

Не любит слово скучное «нельзя»,все льнет ко мне, работать мне мешая.Как выросла! Совсем, совсем большая,мы с ней теперь хорошие друзья.

Она со мною слушает салюты,передвигает красные флажкии, Прут найдя на карте в полминуты,обводит пальцем ниточку реки.

Понятлива, пытлива и упряма.На многое ответы ей нужны.Она меня спросила как-то: «Мама,а было так, что не было войны?»

Да. Было так. И будет, будет снова.Как хорошо тогда нам станет жить!Ты первое услышанное словоеще успеешь в жизни позабыть.

На этюдах. 1935 год.

Салют

Мы час назад не думали о смерти.Мы только что узнали: он убит.В измятом, наспех порванном конвертена стуле извещение лежит.

Мы плакали. Потом молчали обе.Хлестало в стекла дождиком косым…По-взрослому нахмурив круглый лобик,притих ее четырехлетний сын.

Потом стемнело. И внезапно, круторакетами врезаясь в вышину,волна артиллерийского салютатяжелую качнула тишину.

Мне показалось, будет очень трудносквозь эту боль и слезы видеть ейцветенье желтых, красных, изумрудныхнад городом ликующих огней.

Но только я хотела синей шторойзакрыть огни и море светлых крыш,мне женщина промолвила с укором:«Зачем? Пускай любуется малыш».

И, помолчав, добавила устало,почти уйдя в густеющую тьму:«…Мне это все еще дороже стало —ведь это будто памятник ему».

Беженец

Он из теплушки на траву горячуюпо-стариковски спрыгнул тяжело.В косых лучах столбы вдали маячили,и все в степи жужжало и цвело.

Внезапная прохлада наплывала,вода журчала в чаще ивняка,и эту воду пили у привалаи брали в чайник вместо кипятка.

Старик лежал, глазами безучастнымиследя за колыханьем колоска.Десятками травинок опоясанный,зеленый мир качался у виска.

Июльский воздух, раскаленный, зримый,над степью тек. Старик лежал на дне.Все, не касаясь, проходило мимо.Он жил все там – в своем последнем дне.

Такое же вот солнце заходящее,бормочущего сада забытье,мычанье стада и в кустах блестящееднестровское тяжелое литье.От памяти нам никуда не деться,не выжечь в мыслях прошлого огнем,но если лучше в прошлое вглядеться,увидеть можно будущее в нем.

Городок

Не прозвучит ни слово, ни гудокв развалинах, задохшихся от дыма.Лежит убитый русский городок,и кажется – ничто непоправимо.

Еще в тревожном зареве закати различимы голоса орудий,а в городок уже приходят люди.Из горсти пьют, на дне воронки спят.

И снова дым. Но дым уже другой —теперь он пахнет теплотой и пищей.И первый сруб, как первый лист тугой,из черного выходит корневища.

И медленная светлая смола,как слезы встречи, катится по стенам.И верят люди: жизнь благословенна,как бы она сурова ни была!

В лесу

Навстречу сосны. Нет конца им…День ярче, выше, горячей,но хвойный кров непроницаемдля ливня солнечных лучей.

Лишь кое-где во мраке вкрапленкак будто золота кусок.И с веток солнечные каплисочатся в розовый песок.

В лесу торжественно и тихо…Но я не слышу тишины, —еще не умер отзвук дикой,железной музыки войны.

И с молодой березкой рядом,ее шуршанием одет,стоит расщепленный снарядомсосны обугленный скелет.

Птица

Бои ушли. Завесой плотнойплывут туманы вслед врагам,и снега чистые полотнарасстелены по берегам.

И слышно: птица птицу кличет,тревожа утреннюю стынь.И бесприютен голос птичийсреди обугленных пустынь.

Он бьется, жалобный и тонкий,о синеву речного льда,как будто мать зовет ребенка,потерянного навсегда.

Кружит он в скованном просторе,звеня немыслимой тоской,как будто человечье гореосталось плакать над рекой.

Костер

Чахлый лес, сквозной, багряно-рыжий,заткан солнцем вдоль и поперек.Как сейчас я этот полдень вижу,красный от брусники бугорок.

Корчится атласная берёстана почти невидимом костре.Мне с тобою весело и просто,как девчонке, школьнице, сестре.

Наверху негреющая просинь,зябких листьев вековечный спор.Мы придем на будущую осеньв эту рощу разложить костер.

А на осень бушевала буря.Ты вернулся без меня, один.Потерялся в непривычном гулелепет перепуганных осин.

И в шинели серой, с автоматому березовых атласных ногты прилег за круглый и примятыйкрасный от брусники бугорок.

И пошли, пошли пути-дорогиколесить на тысячи ладов.И стоишь теперь ты на порогенезнакомых прусских городов.

Верно, скоро выйдет срок разлуке.И, придя в знакомые места,отогреем мы сердца и рукиу родного русского костра.

Домой

Сквозь дрему глухую, предутренний соня чувствую: поезд идет под уклон.Прильнула к окну шелестящая муть,легчайшим изгибом свивается путь.

И в свете февральских расплывчатых звездв двенадцать пролетов над Волгою мост.

В мерцанье рассвета уходит река.Лесами скользит эшелона змея.На запад, на запад, где дремлет Москва,где в облаке сизом – родная моя.

Я завтра увижу покинутый дом,я завтра приду к дорогому крыльцу —приду и немного помедлю на нем,дорожный платок прижимая к лицу.

Я вспомню о щелях в садовой тени,о вое тревог по ночам и о том,как мы в беспокойные первые дниполоски на стекла клеили крестом.

И самое горькое вспомнится мне:взволнованный, людный вечерний вокзал,и небо в щемящем закатном огне,и что мне любимый, целуя, сказал.

Мне этого часа вовек не забыть.Да разве мы прежде умели любить?Да разве мы знали, что значит война,будет разлука горька и длинна?

…На запад скользит эшелона змея,все ближе мой город, отчизна моя!

«Вот и город. Первая застава…»

Вот и город. Первая застава.Первые трамваи на кругу.Очень я, наверное, устала,если улыбнуться не могу.

Вот и дом. Но смотрят незнакомостены за порогом дорогим.Если сердце не узнало дома,значит, сердце сделалось другим.

Значит, в сердце зажилась тревога,значит, сердце одолела грусть.Милый город, подожди немного, —я смеяться снова научусь.Ты великая, моя любовь

Ты великая, моя любовь

В. Тушнова. 1962 год.

«Сколько милых ровесников…»

Сколько милых ровесниковв братских могилах лежит.Узловатая липародительский сон сторожит.Все беднее теперь я,бесплотнее день ото дня,с каждой новой потерейвсе меньше на свете меня.Черноглазый ребенок…Давно его, глупого, нет.Вместо худенькой девушки —плоский бумажный портрет.Вместо женщины юнойосталась усталая мать.Надлежит ей исчезнуть…Но я не хочу исчезать!Льются годы рекою,сто обличий моих хороня,только с каждой строкоювсе больше на свете меня.Оттого все страшнее мнебраться теперь за перо,оттого все нужнееразобраться, где зло, где добро.Оттого все труднеебросать на бумагу слова:вот, мол, люди, любуйтесь,глядите, мол, я какова!Чем смогу заплатить яза эту прекрасную власть,за высокое правов дома заходить не стучась?Что могу?Что должна я?Сама до конца не пойму…Только мне не солгать быни в чем,никогда,никому!

«Насыпает камешки в ведерки…»

Насыпает камешки в ведерки,носит от скамейки до ворот…Я стою на солнечном пригоркев первый раз в пилотке, в гимнастерке…Девочка меня не узнает.

Я сама себя бы не узналатри недолгих месяца назад…Вдруг она вгляделась, подбежала,засмеялась: «Мама, ты солдат?»

Жестяные пыльные ведеркираскидала посреди двора…Для нее пока еще игра —новый двор и мама в гимнастерке.

«Уходит день. В углах синее тени…»

Уходит день. В углах синее тени.Бледнеют туч румяные края.Ко мне, как медвежонок, на колени,карабкается девочка моя.

Беру ее, касаюсь шейки тонкой,откидываю волосы со лба.Она смеется беззаботно, звонко,она со мной, храни ее судьба!

В такое время нелегко на свете,и много в жизни сожжено дотла.Я никогда не думала, что детиприносят столько мира и тепла.

Прибой