Евгений Евтушенко - Счастья и расплаты (сборник) Страница 5

Несколько слов вдогонку

Дора Франко родилась в Колумбии. Была знаменитой фотомоделью. Я встретил ее в 1968 году, когда во время своей полугодовой поездки по Латинской Америке прилетел в Чили. Дора сопровождала меня в поэтическом турне по Колумбии. Когда я оказался в США, Сальвадор Дали, узнав откуда-то о наших близких отношениях, пригласил Дору на ужин в мою честь в отеле «Риц», оплатив ей самолет из Колумбии и обратно. На ужине произошел конфликт, описанный в поэме «Под кожей статуи свободы», когда Дали поднял тост за Сталина и Гитлера как величайших сюрреалистов. Я поссорился с Дорой, ставшей на какое-то время помощницей Дали. Она покинула своего шефа после того, как он усыпил ее любимого старенького тигра, вышла замуж, уехала с мужем в США, но затем вернулась и одна воспитывала сына. Мы с ней встретились и помирились через несколько лет в Панаме, но снова расстались – уже дружески. Дора стала профессиональным арт-фотографом и живет сейчас попеременно то в Майами, то в Колумбии. Мы снова встретились после сорока с лишним лет на поэтическом фестивале в Медельине (Колумбия) в 2009 году, где я читал стихи, а она показывала свои слайды. Она такая же красивая, обворожительная, добрая, будто и не было этих сорока с лишним лет. Редкий случай, как с Софи Лорен.

От страха мыслить, просто лени

Разве было кем-нибудь доказано —

жизнь – она страшна иль хороша,

и была ли кем-нибудь досказана

чья-нибудь ушедшая душа?

«Счастья и расплаты…»

Счастья и расплатывместе вы в насмешку.Вы не виноватыв том, что вперемешку.

Счастья тоже мучатбольно, но приятно.А расплаты учатгорестно, но внятно.

«Вспоминая счастья и расплаты все…»

Вспоминая счастья и расплаты всепосле стольких пережитых лет,что же предстоит еще —          расплакатьсяили улыбнуться напослед?

Разве было кем-нибудь доказано —жизнь – она страшна иль хороша?И была ли до конца досказанахоть одна ушедшая душа?

«Может исповедь быть и у страуса…»

Может исповедь быть и у страуса.Может доисповедаться кот.В жизни грешников исповедь – пауза,а доисповедь менее врет.

Политическими мемуарами,где оправдываются врали,инфантильнейше мы умиляемы,а они нас опять провели.

Недопрочтенность

От страха мыслить, просто лени,недопрочтя веков дневник,мы совершаем преступленьенедопрочтенностию книг.

Недопрочтенность чьих-то судебв не трогающем нас быломнас беспощадно после судит,и наказанье – поделом.

Полупропущенные главы,где чьи-то слезы, чья-то кровь,отмстят бесславьем вместо славы,и кровь и слезы будут вновь.

Что, впрочем, блеск сокровищ книжных,когда сотрут лицо с лицанедопрочтенность самых ближних,с недопрочтенностью Творца.

К себе самим жестокосерды,в душе все лучшее губя,мы – легкомысленные жертвынедопрочтенности себя.

Трагические жизнелюбы

Ю. Ряшенцеву

Жизнелюбие наше от боли —ничего нет дороже ее,и от страшного минного полятам, где, съежась, ползло ребятье.

Все жестокое, лживое, злое,и все трупы на шаре земном,неповинной в убийствах землеюмы для ясности не замнем.

Жизнелюбие наше от гнева,и без водки мы навеселе,и чего не дождемся от неба,мы добьемся того на земле.

Жизнелюбие наше от жаждывидеть будущие таким,что, когда свою душу отдашь ты,оно будет посмертно твоим.

Мы – трагические жизнелюбыи любовь нам не только кровать.Мы в ее материнские губысмерть не струсим поцеловать.

Гнев земли

Ha шарике земном, так пожилом,что поздно нам чьего-то ждать пришествья,без всепрощенчества, без непрощенствану, неужели мы не проживем?

Ах, до чего мы тучи довели,что не дождем становятся, а пеплом,и в мирозданьи нашем неокрепломвулканов лава – это гнев земли.

Ну что же, человечество, плати!И не поймешь, чей мстительный посланец,взорвавшийся молчун – вулкан-исландец,став Лакснессом кипящим во плоти.

А сколько в каждом прячется грехов,но мы вулканны в гневе только к ближним,и в обвиненьи радостно облыжномвзрываемся, а каждый сам таков.

Земля, грехи, как матерь, отпусти,ты смой их все в купели всекрещенства,Нас отучи от злобы непрощенстваи нас без всепрощенчества прости.

Нет в истории точки

Машеньке

Не словами – глазами меня пристыдила,догадавшись, что я          примирился со смертью почти,и глазами ты к жизни меня присудила,будто выдернув из крематорийной,          нежно запевшей печи.Смерть, когда ей сдаемся, —          предательство нами любимых,и предательство нами детей,          в ком от предков неведомых нить.Позволительно думать о смерти.          как лишь об одной из слабинок,той, которую сможем          когда-нибудь и отменить.Ощущаю губами,          как жилка на горле пульсирует нежно под кожею,и щекочет щекою          пушок золотой-золотой.Нет в истории точки,          а лишь запятая, похожаяна девической шее твоей заблудившийся завиток.

«Я мир не делю на талантливых или бездарных…»

Я мир не делю          на талантливых или бездарных,а на благодарных          и неблагодарных.Лишь с чувством жизни,          как драгоценности,душа остается и в драках          в целости.

«Я всегда от тебя поблизости…»

Я всегда от тебя поблизости,даже если ты далеко.Я всегда на тебя облизываюсь,как на снящееся молоко.

Прогулки рук

Прогулки рук твоих по мне          и по тебе моихслились в полночной тишине,          как шелесты молитв.И чувственность подушечек          на пальцах у тебя,как пристально подумаешь, —          по-колдовски темна.И обезвешиваются          невидимые поклажи моии на плечах моих грузчицких          и на спинеот что-то внушающего поглаживания,не разрешающего исчезнуть мне.

Серебряная свадьба

Марии Владимировне Евтушенко

Я тебе постареть не позволю.Заколдую тебя навсегда.Соберу свою силу и волю,чтобы вечно была молода.

Оба – выкормыши Атлантиды,в ней нашедшие счастье свое,мы ей злобой не отплатили,а оплакали вместе ее.

Я достался тебе, весь изранен,до собрания лучших стихов,тяжеленнейшим полным собраньеммоих нежно любимых грехов.

И уж если подряд из былоговспомнить все, что, как было в судьбе,был я в юности избаловансверхвниманием КГБ.

Я, романтик доверчиво детский,за советскую власть был горой.До того я был парень советский,что и антисоветский порой.

Сорвалась у тех дядей вербовка.Растерялись родимые, злясь.Я ответил: «Мне будет неловкопочему-то скрывать нашу связь.

Я в тимуровских вырос традициях.Я идеям служу – не рублю.Нашей связью я буду гордитьсятак, что всюду о ней раструблю!»

И поняв, что в объятья не лезу,ускользнув из их рук не впервой,распустили злорадную дезу,ту, что я у них вроде бы свой.

К счастью, Маша, провинциалка,двадцати трех тогда еще лет,с первых дней хорошо проницалапеределкинский высший свет.

И тогда, ныне тихий покойник,ей, отнюдь не краснея, приврал:«А вы знаете, муж ваш – полковник,а быть может, и генерал…»

Но ответила ему Маша,твердо, будто бы ставя печать;«Я надеялась, что он маршал…Ну зачем же меня огорчать».

Так прошла она вместе со мною,отшибая всю ложь между дел,сквозь советскую паранойюи сегодняшний беспредел.

Так внутри исторической драмыты мне стала второю душой,не впустив меня в мелкие дракии не струсив ни разу – в большой.

Не поддавшись всем скользким обманам,как жена моя, матерь и дочь,обнимала карельским туманом,словно белая нежная ночь.

Было долгим счастливолетье.Был однажды и горький урок.Но спасительно встали дети —стражи-ангелы поперек.

Мы живем, упоительно ссорясь,ибо миримся все равно.Я не знаю, где ты и где совесть,Ведь, по-моему, это одно.

Как прекрасно стареть, не старея.Что за выдумка: «Годы не те…»!Я оставлю тебя на столетья,словно Саскию на холсте.

Пустозвоны, нас всех допекли вытем, что так искушняете мир,в грудь бия, театрально крикливы:«Я умру за Россию» и пр.

Маша, будешь ты вечно красивой —я не зря себе выбрал жену!Ты ведь стала моей Россией,за которую я живу!

Пять мушкетеров