Евгений Евтушенко - Счастья и расплаты (сборник) Страница 6

Пять мушкетеров

На дневной серебряной свадьбе,в скромном домике,          а не в усадьбе,в Оклахомьи,          в городе Талса,где ковбойский характер остался,где жених,          то есть я,                    был в гипсе,будто дрался со мной Мэл Гибсон.

Потрясла меня теща ГаннаНиколаевна с трезвых глаз:«Ну, за пять мушкетеров – за нас!» —и шампанского полстаканаопрокинула лихо враз.Видно, Миша Боярский с экранаэтот тост подсказал ей сейчас.

Ее внуки – два Гулливерарядом, словно со стрекозой,возвышались, как ее верав жизнь счастливую, чуть со слезой,в наш советский родной мезозой.тот, что пахнул махрой и кирзой.

В Ганне были и честь и упорство,женско-русское мушкетерство.Как под боком у капиталапо-советски она воспиталасвоих внуков, ими горда,так, что елочная звездапо-кремлевски сияла всегда!И когда я страдал, чуть не воя,то она медсестрой фронтовоюменя выходила,          обезноженного,на мои недостатки помноженного.

Наши гости приехали gentlyне на «хаммерах»,          не на «бентли»,«Антилопа» —          зверь Джеймса Бахмана, —распадаясь на части,          бабахнула,но когда он получит «Нобеля»,то прибудет на звездомобиле.Этот праздник был импровизура.Была местная профессура,что за пояс ньюйоркцев заткнет,и провост Роджер Блэйз,          для примера,прочитал по-французски Бодлерасразу – физик и полиглот.И сказал Боб Дональсон —          чероки,президент,          пригласивший меня;«Лет пятнадцать ты учишь в Америке,а я думал – не стерпишь и дня».Почему-то а little bit was tristемой начальник —          Ларс Энгл, шекспирист, —словно есть в нем и сердце второеот шекспировского героя,от какого,          еще не пойму,но приросшее тайно к нему.Был декан of the arts Benedictson —как сумел он за столько летна меня никогда не сердиться,за тот факт, что я слишком поэт.Был пилот-акробат Джо Воллслейер,кто однажды над миром возреявна невидимых стременах,так и реет в ковбойских штанах.Мой студент,          он как будто в нирванупогружался и в русский язык,и влюбился в Каренину Анну,и к обычаям нашим привык.И так чувства его распирали,что, сломав пуританский засов,руку поцеловал аспиранткевыше, чем ремешок от часов.Он, размашистый парень прекрасный,за ковбойско-дворянственный стильбыл наказан, как за harassment,и растерт феминистками в пыль.Но как феникс воскрес он из пыли,и спасла его Мэри-жена.Они оба в гостях у нас были.Жаль, что Мэри теперь одна.Был и нейрохирург Франк Летчер.Он поэзией с музыкой лечитсам себя          и других, кто к ним глух,ведь целебен воспитанный слух.А жена его —          украинка.В ней есть гоголевская кровинкаот его обольстительных ведьмочек,кто любой хозяйственный веничекпревратить могут лихо в метлуи лететь во беззвездную мглу.Муж учительши русского —          Лены —раскаленный эстонец Янплакал об СССР сокровенно,хотя не был ни чуточки пьян.Подмигнула мне башня Эйфеля,чтобы дальше писал и не дрейфил я,Вновь ко мне,          сохранив мою простенькуювырезку со стишком «На мосту»,сенегалец летел по мостику,«Эвтученко!»          крича на лету.И пьянчужка в Петрозаводске,оклемавшись в канаве опятьи поняв, что во мне отзовется,вылез,          начал на память читать;«Меняю славу на бесславье,ну а в президиуме стулна место теплое в канаве,где хорошенько бы заснул».

На планете —          на родине всейной,ощущал, не забыв никого,я, счастливый поэт всесемейныйчеловечества моего.

Пока дети мыли посуду,был я сразу и здесь,          и повсюду.

Указивки давала Маша,словно общая мама наша.

Нас осталось пятеро снова.но мы тоже – планеты основа.

И у каждого есть свой норов,но мы все-таки пять мушкетеров.

И все пятеро похорошели,как на завтраке в Ла-Рошели!

Spooning

Я, ей-Богу же, не распутник,враг в любви не границ – берегов.Но в английском есть слово «spooning»,ложка в ложке – его перевод.

Если двое, впритирку лежа,отдыхают после любви,это вправду как ложка в ложке,а иначе – пойди, назови.

Что за прелесть, когда мы двоетесно ляжем вдвоем на бочок,как одно существо живое,и все беды тогда нипочем.

Так спасибочко, милый «English».Сласть – друг в дружку точнехонько лечь,как укладываются в стихи лишьстрочки Пушкина в русскую речь.

«Ты всегда мной будешь недоволен…»

Мите

«Ты всегда мной будешь недоволен», —мне сказал мой самый младший сын.Как недопоэт и недовоин,я порой в тоске, когда один.

Видно, я какой-то недовитязь.Жизнь, меня ты слишком не обидьтем, что меня мало ненавидятили не пытаются убить.

Я люблю волос твоих гущищу,будто бы они – Шервудский лес.Рад, что не подвержен ты гашишуи другим подарочкам небес.

Даже я люблю твою неловкостьсреди стольких ранних ловкачей.С девочками, и с отцом нелегкость,и нелегкость для пустых речей.

Как-то раз такие выдал строчкичто я ахнул – мама, посмотри!Если есть и строчки-одиночки,тыщи строчек прячутся внутри.

Больше открывайся счастью, боюи себе, как лучшему врачу.Не хочу довольным быть тобою.Я тебе завидовать хочу.

«Моими друзьями с детства не были держиморды…»

A teaspoon of silence

Two spirals swirling, melting into a cup

A teaspoon of sugar

And all that is —

All that is well —

The result will always remain a mystery

Even to the creator of the recipe.

Моими друзьями с детства не были держиморды,а Буратино,          Тиль Уленшпигель,                    и Сирано,                              Дон Кихот.А у младшего сына —          корова тряпичная и диджимоныи отмалчиванье —          самый тонкий и вежливый ход.Но было его тряпичной коровы немое мычаньекрасноречивее, чем, например, Монтень,а его сокровеннейшее молчаньеразговорчивей, чем его тень,          наводимая на плетень…И когда он совсем от ответов ускальзывал,даже в этом была беззащитная нагота,даже этим,          захлебываясь,                    он рассказывалто, что я не сумею понять никогда…

«Из всего настоящего…»

Из всего настоящего,перед чувством конца,я хотел бы хрустящегомалосольного огурца.

В сталинской эре, пышной и низкой, был я беременной машинисткой

Мне до детства бы опять помолодеть,

ибо в детстве счастья видел маловато.

На земле еще счастливых мало детств,

надо сделать, чтоб их были миллиарды!

Были шмотки у меня убогие,

Но зато какая антология!

Любка-красногубка

Вся в сосульках ржавых юбка.Не в себе. Пьяным-пьяна.«Эй ты, Любка-красногубка!Что срамишься, сатана!» —поносила ее бабка,потрясая кулаком,та, что прячет ключ от бакас привокзальным кипятком.

Раньше было тут бесплатно,а теперь для недотеппродает она приватнокипяток за двадцать коп.

Ну а Любка-красногубкаей в ответ не сгоряча —будто капала так хрупкона морозище свеча:

«Я прошу тебя, суседку,пожалей – ведь я вдова.Муж пропал, уйдя в разведку,Но Москва – она жива.

Жизнь была хужей всех адов,но, дитятей тяжела,я для ранетых солдатовнянькой в госпиталь пошла.А сынок родился мертвый,видно было по лицу,но, отцом, как видно, гордый,отлетел душой к отцу.Ну а я любила многих,всех, кто с мужем шел на бой,и безруких, и безногихутешала я собой.Колыбельные им пела,а не малому дитю.Все их жалобы терпела.Мерли —          стряпала кутью.Я себя не измарала.Верной им была женойи ни с кем не изменяланашей армии родной».

А у бабки еще злистейподнялась, трясясь, рука,где веревочка на кистис ключиком от кипятка.Вновь завелся, как пластинка,лживой праведницы смех:«Ты, солдатская подстилка,здесь в Зиме позоришь всех!»

Но готовы в драку, в рубку,мы прикрыли не впервойнашу Любку-красногубкувсей мальчишеской братвой.

И сибирского пацанстваголодухинских тех днейне сменяли б за полцарствана позорный смех над ней.

«Предатель», не предавший никого