Коллектив авторов - Этажи. №1 (5) март 2017 Страница 5

Девочка и поезда

Большие поезда не останавливаютсяНа маленьких станциях…

Август развода родителейГудит во мне гуломПриближающегося поезда.И нарастающим стаккато колес…

Я с няней лето провожуНа маленькой станции,Где дочь ее флажками машет,Встречая-провожая поезда.

Трудно в шесть лет сосчитать все вагоны.То и дело сбиваюсь,Ведь большие поезда не останавливаютсяНа маленьких станциях…

Я храбро по шпалам гуляю,На рельсы монетки кладу,А поезд их сплющивает.Получаются большие и тонкие.Немного развлечений на забытой станции.

Большие поезда не останавливаютсяНа маленьких станциях…

Две собаки, одна кошка,Бабочки, и жуки, и птицы —Бесстрашная фауна обитаетВдоль линий железнодорожных.И всех нас завораживают поезда,Которые не останавливаютсяНа маленьких станциях…

С тех пор предпочитаю самолеты…

Одинокая сигарета

За третьим столиком справаВ кофейне на ЛобачевскогоНа столе дымится сигарета,Оставленная кем-то в пепельнице…

Куда спешил человек,Что не дотушил её?Почему не докурил?Почему бросил всё на свете —А иногда сигарета и есть всё на свете —Чтобы оказаться в ином месте?

Я думаю, он не попал под машинуИ успел добежатьДо любви,До рассветаДо чуда…

Струйка дыма,Не втянутая в лёгкие,Тоскливо вьётся над столом…

«Стать стрелкой на часах…»

Стать стрелкой на часахКазанского Кремля.Клавишей DeleteМирового компьютера.Западающей си бемоль,Утренним бесцветным мраком,Всеми собаками мира.Очками Exte на родной переносицеБезвольным сердечным клапаном —Чем угодно,Лишь бы не Лилей Газизовой

«Хочется улететь с тобой в Белград…»

Хочется улететь с тобой в Белград.Там вежливые водителиИ вкусное мороженое.

Какой-нибудь сербский поэтУгостит насНациональным супомИ повезёт смотретьНациональные развалины.

А мы украдкой от негоБудем целоваться,Забыв о развалинах, БелградеИ даже сербском поэте.

«Несла тебя на вытянутых руках…»

Несла тебя на вытянутых рукахБережно, нежно.Улыбалась нехитрым мыслям.

Реки вброд переходила —Татарские, русские, всякие…Слышала, не слушала слова —Холодные, теплые, разные…

Но большую гору не одолела.У подножия положила.

Буду следить издалека.Буду беречь издалека.Руки несладко болят —Пустые…

Капризничай, сынок

Спи сынок.Войны не будет.Ни сегодня и ни завтра,Никогда не будет.

Я потакатьТвоим капризам стану,Смешить и утешать тебя,И смазывать коленки йодом.

Ты вырастешь.И ты поймёшь меня.Боюсь, поймёшь меня.

Капризничай, сынок.

«Дожди идут как пленные солдаты…»

Дожди идут как пленные солдаты,Не в ногу, спотыкаясь и вразброд.А я пока не чувствую утраты.Неверие мне силы придаёт.

Дожди идут, взбивая пену в лужахСвоею нескончаемой тоской.И мне должно от этого быть хуже,Но жизнь течёт сонливою рекой.

И через год, не веря, не проверив,Гляжу на ненадёжный водоём.…Но за тобою не закрылись двериВо сне. Мы там ещё вдвоём.

Наринэ Абгарян

Любовь

Аваканц Маро, теребя пуговицу жакета, громко, на весь судебный зал, глотала слюну.

За спиной, угнездившись на скрипучей скамье суетливой воробьиной стаей, шушукались ее соседки – Крнатанц Меланья, Василанц Катинка и Макаранц Софа. Иногда, не прерывая шушуканья, Меланья с Софой поворачивались в сторону ответчика и окидывали его осуждающим взглядом. Катинка, чтоб не отрываться от вязания, головы не повертывала, но каждый раз, когда подруги осуждающе смотрели, сокрушенно цокала языком. Ответчик – высокий, седобородый и неожиданно чернобровый старик – на каждое цоканье дергал плечом и кхекал. Заслышав его кхеканье, Маро громко сглатывала и усерднее теребила пуговицу жакета.

Стенографистка, молоденькая двадцатилетняя девочка (Маро, подслеповато щурясь, попыталась разобрать, чьих она кровей, но потом сдалась – молодежь сейчас так причесывается и красится, что своего от чужого не отличишь), заправляла бумагу в пишущую машинку. Судья, прикрыв глаза, ждал, когда она закончит.

– Я готова, – звонко отрапортовала стенографистка. Судья, поморщившись, открыл глаза. Несмотря на распахнутые окна, в комнате стояла невозможная духота. Октябрь, хоть и напустил щедрого разноцветья и подмораживал утреннюю росу, но убавлять полуденную жару не собирался – в обед солнце шпарило так, словно за окном не ополовиненная осень, а самое ее начало.

– Можете продолжать, истица, – разрешил судья.

Маро вцепилась теперь уже обеими руками в пуговицу жакета.

– Извини, сынок… забыла, где остановилась, – повинилась она.

Машинистка с готовностью заглянула в записи.

– …ударил ковшиком, – подсказала она шепотом.

Меланья с Софой повернули головы, Катинка цокнула языком, ответчик кхекнул.

– Тишина в зале! – повысил голос судья.

Маро убрала в карман жакета оторванную пуговицу, вцепилась в другую.

– Ну да. Ударил ковшиком. Эмалированным. По голове. В этом ковшике я обычно яйца варю, ну или там пшенку для цыплят… хороший ковшик, неубиваемый. Служит верой и правдой двадцать лет. Я его роняла несколько раз, а ему хоть бы хны. Не погнулся, и даже эмаль не облупилась…

– Не отвлекайтесь, истица.

– Ага. Так вот. Ударил он меня этим ковшиком по голове. Два раза. Потом выгнал из дому на веранду. Там персики сушились, дольками, на подносах. Схватил он один поднос и швырнул в меня. Попал в спину, вот сюда. – Маро погладила себя по пояснице. Вздохнула. – Сухофрукты попортил…

Судья перевел взгляд на ответчика. Тот сидел, сложив на коленях искореженные тяжелым деревенским трудом ладони. Несмотря на почтенный возраст, телосложения он был внушительного – осанистый, с широкими плечами и спиной, длинными руками и крепкими ногами. Лицо у него было открытое и какое-то очень располагающее: выцветшие от возраста желтоватые глаза, глубокие морщины, кривоватый, но красиво слепленный нос, рыжие подпалины в седой бороде – от табака. «А ведь по благообразному виду и не скажешь, что способен на такое», – подумал судья. Расценив его пристальное, но доброжелательное внимание как поддержку, старик, оживившись, пожал плечами и воздел в недоумевающем жесте указательный палец – дескать, смотри, чего вытворяет! Судья поспешно отвел взгляд и нахмурился.

– Потом он меня спустил с лестницы, – продолжала Маро.

– Как спустил?

– Ну как… За шиворот схватил и ногой поддал. Вот сюда. – Она хотела показать куда, но смутилась.

– Ниже спины, – подсказал судья.

– Ага, ниже спины. Потом он гонял меня по двору метлой, пока я не выбежала на улицу.

Видно, терпение у старика кончилось. Он громко кхекнул и встал. Воробьиная стая на задней скамье сердито зашебаршилась, пальцы машинистки застыли над клавиатурой.

– Значит, я ее метлой не только гонял, но и бил! – уточнил старик.

Голос у него оказался прокуренный, с отчетливой хрипотцой, некоторые слова он выговаривал дробно, переводя между слогами дыхание.

Судья выпрямился.

– Ответчик, вам слово не давали!

– Зачем давать, я сам скажу, когда захочу, – оскорбился старик, потоптался на месте, мелко переступая изношенными ботинками, махнул рукой и сел.

– Продолжайте, – разрешил судья истице.

Маро убрала в карман вторую оторванную пуговицу, вцепилась в третью.

– Так вы без пуговиц останетесь, – улыбнулся судья.

– А? А!!! Ничего, потом пришью. Я, когда волнуюсь, часто так… Потому пуговицы пришиваю слабенько, чтобы с мясом не отрывать.

– Кстати, мясо я тебе зубами не рвал? А то мало ли, вдруг рвал! – ржаво поинтересовался старик.

– Ответчик! – повысил голос судья.

Старик махнул на него рукой – да подожди ты, я с женой разговариваю!

– Семьдесят лет, а врешь, как малолетняя дуреха! Тьху! – Он плюнул в сердцах на дощатый пол и старательно растер плевок ботинком.

Судья вскочил с такой поспешностью, что опрокинул стул.

– Если вы сейчас же не прекратите безобразие, я вас оштрафую. Или вообще посажу в тюрьму! На пятнадцать суток!

Старик медленно поднялся со скамьи и хлопнул себя по бокам.

– За что посадишь? За то, что я со своей женой поговорил?

– За неуважение к суду!