Александр Введенский - Том 1. Произведения 1926-1937 Страница 55

— …но я на время забыл что ты есть… — Выправляем несомненную опечатку машинописи: …по не на время забыл…

— Истина, как нумерация, прогуливалась вместе с вами. — Ср. выше, и вступительные замечания ко всему произведению. — «Некоторую аналогию (не только аналогию) истины, прогуливающейся вместе с участниками диалога, можно найти у Кьеркегора: „Истина — абсолютная субъективность“. Но субъективность истины и у Кьеркегора, и у Введенского не субъективизм и не психологизм, но их отрицание И одновременно отрицание их контрарной противоположности — объективизма; абсолютная субъективность — вне и противоположения субъективизма — объективизма, и вне субъект-объектного отношения» (Я. С. Друскин [114]).

29.4. Разговор о картах*

«…Игра в карты здесь только субтекстовое сообщение. Вместо игры в карты можно подставить любое другое дело, несколько раз повторяемую фразу Давайте сыграем в карты можно заменить любой другой аналогично построенной, например: „Давайте пилить дрова“. Текстовое значение здесь — начало события, точнее возможность начать событие. Тогда третий и четвертый Разговоры объединяются, как Разговоры о воспоминании событий и о начале события; в первом случае оказывается, что невозможно вспомнить событие, во втором — что невозможно начать событие» (Я. С. Друскин [114]).

Карточная тема имеет обширную традицию, в частности, в русской литературе и русском искусстве — от «Игрока ломбера» Василия Майкова до «Игроков» Федотова и «Игры в карты» Стравинского, — произведения, в структуре которого заложены некоторые правила карточной игры.

В интересе Введенского к «карточной теме» могли сказаться и широко известные собственные его пристрастия (ср. их шутливое обыгрывание Хармсом — Приложение IX, 6). Сошлемся, кроме того, на устное свидетельство покойного Вс. П. Петрова о том, что Хармс и Введенский предполагали написать трактат (в форме диалога?) «о нравственности или безнравственности выигрыша в карточной игре» в связи с «Игроками» Гоголя.

— …рыдая и прижимая к глазом. — Пример характерного для поэтики Введенского обессмысливающего эллипса.

— Они были люди. Они были смертны, — Парафраз известнейшего примера силлогизма классической логика.

— Сандонецкий, или Третий. — В этом Разговоре, единственном из всех, один из участников наделен именем собственным, прекрасно вписывающимся в традицию номинации в русской литературе картежников и шулеров с их именами на — ский, — ицкий, — ецкий (см. например, имена Чаплицкий и Томский в «Пиковой даме»; шулеров Желынского, Черномского н игрока Дмитрицкого в романе Вельтмана «Саломея»; ср. также имя Загорецкого в «Горе от ума», о котором устами старухи Хлестовой сказано; «Лгунишка он, картежник, вор.»). Один из вариантов коннотации этих имен может быть связан с их полонизирующим оформлением.

— А где же паши тот что был женщиной и тот что был девушкой? — См. ниже, примеч. к восьмому Разговору.

— Насколько я понимаю… Кажется и мне предлагают… — Отметим употребление грамматически отмеченных бессмысленных в контексте многократных приглашений играть в карты уточнительных вводных оборотов. В связи с их возможной функцией ср. след. примеч.

…Скажу не хвастаясь… Без карт я никуда… Где карты — там и я… Играть так играть… Вот и обвели ночь вокруг пальца. — Мотив отсутствия действия выявляется здесь, в частности, с помощью увеличения частотности провербиальных и идиоматических формул, как бы собою действие заменяющих. Та же функция у оборотов, отмеченных в предыдущем примеч.

— Наука это доказала… и т. д. — Скептическое отношение к рационалистическому научному мышлению и методам позитивной науки, прослеживаемое в корпусе произведений Введенского (ср. хотя бы № 19, с. 147–148 и мн. др.), находит красноречивые поэтические параллели в творчестве Хармса, где подобные мотивы представляются системными (см.; [225, кн. 3, примеч. к № 165 и след.]).

29.5. Разговор о бегстве в комнате*

— Вокруг статуй… никаких статуй нет… нет статуй; — в конце Разговора: Если статуями называть все предметы, то и то… Я назвал бы статуями звезды и неподвижные облака, — В латентном виде здесь, несомненно, присутствует этимологическое значение слова статья (лат. statua) — «поставленная», «установленная», отсюда — неподвижная. Чрезвычайно интересно, что глубинное этимологическое значение корня этого слова (и. е. sta-: sta-) связано с понятием устойчивости (ср. также внутреннюю форму этого русского слова), прочности, твёрдости (Pokorny, 1004), а среди значений основного латинского глагола stare, с которым, минуя три ступени, связано statua, прослеживаются не только значения «твёрдо держаться», «быть твёрдым, определённым», — но и «длиться», «продолжаться», «оставаться», «сохраняться». Вспомним в этой связи апелляцию в третьем Разговоре к остающимся на месте бывшей или небывшей встречи (реальность которой оспаривает один из участников спора) свидетелям — картинам и статуям, с их подразумеваемой (по крайней мере, тем спорящим, который доказывает, что встреча действительно была) и несдвигаемостью, неподвижностью, фиксированным существованием во времени и пространстве. Заметим, что категория неподвижности предметов эксплицирована в Последнем разговоре (см. примеч.), а их молчаливости (как свидетелей) — в № 19 (см. примеч. к с. 147). Таким образом, проявляется значение статуй как «неподвижных свидетелей» и в нашем Разговоре, отсюда — противопоставленное их неподвижности бегство, бег, убегание собеседников: Комната никуда не убегает, а я бегу… По-моему мы одни убегаем. Далее, статуям, как не только неподвижным, но и — предел неподвижности — безжизненным, неодушевленным, — противополагаются как одушевленные участники Разговора: Наше утешение, кто у нас есть души. То, что они наделены душами, и побуждает их, очевидно, убегать к Богу (конец Разговора) из единого в своей статуарности — от бытовых стула, стола, степы до звезд и неподвижных облаков — универсума, каким он представляется детерминированному сознанию участников Разговора, служащему предметом критики на протяжении всего произведения.

— У моря я стоял давно, — В этом Разговоре намечены темы и образность последнего произведения Введенского — «Где. Когда» (№ 32) с его мотивом прощания одного со всеми, в частности, с морем. В связи с «морской темой» см. №№. 16 и 17 и примеч. к ним.

— У моря… пучина… Звучит как музыкант Пуччини… музыкальными волнами… — Подобно тому, как во втором Разговоре музыка связывается с хтоническими мотивами (см. примеч.), здесь она соположена с морем и мотивами подводности. Возможный смысл того и другого соположения — в трансцендентальном по отношению к обычной «неземной жизни» характере музыки. См. также примеч. к № 23.

— И понял: море это сад / Он… / Зовет меня и вас назад / Побегать в комнате… — В этих строках содержится поэтическая мотивировка перенесения участников Разговора из комнаты в сад, на берег моря в обратно.

— Побегать в комнате со снами. — Возможно, одна из мотивировок подзаголовка Начисто переделанный темник.

— Я выну сейчас оружие. Я буду над собой действовать. — Здесь эксплицирован основной мотив Разговора — о действии как невозможности действия (при тематике предшествующих Разговоров, по Я. С. Друскину, соответственно о невозможности поэзии, о невозможности припомнить события и о невозможности начать действие). Соположение мотивов действия и смерти проясняется в свете высказываний Введенского о том, что по-настоящему совершившееся, это смерть. Все остальное не есть совершившееся. Оно не есть даже совершающееся. — № 34.

— Стреляться или топиться или вешаться ты будешь? — Здесь в свернутом виде содержится сюжет следующего, шестого Разговора.

— О, не смейся! Я бегаю чтобы поскорей кончиться. — «Текстовая семантика субтекстового названия Разговора — бегство в комнате — раскрывается в этой реплике и дальше: Я убегаю к Богу — я беженец» (Я. С. Друскин [114]).

29.6. Разговор о непосредственном продолжении*

Этому разговору посвящена, как сказано, отдельная глава «Звезды бессмыслицы» Я. С. Друскина. Ограничимся приведением нескольких ключевых ее моментов: «В Разговоре приведена строгая аналогия и параллелизм трех действий: непосредственное продолжение жизни в смерть… Этот Разговор мы также воспринимаем как стихотворение… В Разговоре ясна одна особенность многих произведений Введенского: полифоничность его стихов (а также и прозы). Здесь ясно проведена трехголосовая полифония…В шестом Разговоре повторяется вариация иероглифа некоторого действия, приводящего к одному и тому же результату — смерти. Каждый из участников Разговора совершает это действие самостоятельно, в то же время сохраняется полная синхронность каждого этапа действия: они действуют одновременно и самостоятельно и совместно, сообщая друг другу то, что предполагают сейчас сделать. По мере приближения к концу их действия — линии или голоса полифонического Разговора сближаются и в последней строфе идут в унисон…»