Владимир Корнилов - Стихи (сборник) Страница 6

АНТАБУС

Еще не в твоем кабинете,

Где вечно за дверью толпа,

А прежде на четверть столетья

В шалмане я встретил тебя.

Несчастный, пропахший мочою,

Читал о погибшей любви,

И как полыхали мечтою

Глаза голубые твои.

Казалось, недолго осталось:

Проводим тебя на погост...

Но принял, как постриг, антабус

И сразу стал важен и толст.

О, яростный культ государства,

Изрядно похожий на бред!..

От этого мрака лекарства,

Антабусу равного, нет.

И поздно из этого рая

Рвануть, принимая хулу,

Уйти в «голубые Дунаи»

И брызгать на каждом углу.

И поздно с беспутным задором

Стихом прозвенеть под вино,

И даже, как псу под забором,

Уже помереть не дано.

1972—1999

ПОДРАЖАНИЕ ВИЙОНУ

Жизнь безобразнее стихов,

Грехи прекрасней добродетели,

Низы опаснее верхов,

Несчастней киллеров свидетели.

Всего огромнее — чуть-чуть,

Всего свободнее в империи…

Особый у России путь

И полное в него неверие.

1999

РАБОТА

За эту работу не платят:

Вытье в ней одно и нытье.

Лишь кто окончательно спятит,

Возьмется работать ее.

Не платят за эту работу,

И все ее видят в гробу,

Она никому не в угоду

И к пропасти торит тропу.

Однако работа такая,

Не схожая с добрым трудом,

Сначала тебя упрекая,

Тебе благодарна потом.

Когда ты, смежив свои зенки,

Окончишься как вещество,

Она на правах иждивенки

Живет за тебя самого.

2001

ЗАПАХ ДУХОВ (Давняя история).

Попытка душу разлучить...

Б.Пастернак. Сестра моя жизнь

Запах духов — неприкаянный запах.

Головы кружит влюбленным и слабым.

Что до любви — отлюбил я уже,

Да и духам позабылось названье.

Но, как втяну этот запах ноздрями,

Зябко становится на душе.

Есть у поэтов надежное средство:

Хочется что-нибудь вынуть из сердца,

Не напивайся и не блажи.

Сядь и об этом всерьез напиши.

...Лет девятнадцать мне было когда-то,

Вышибли из института меня.

Но, не печалясь, шагал по Арбату

И рассуждал, никого не кляня:

«Вышибли? Стало быть, стоящий парень,

Перед собою благоговей.

Что институт? Чхал на Англию Байрон

И на Америку — Хемингуэй».

Был я в ту пору заправским поэтом:

Брюки обшарпаны, смяты при этом,

Скусаны пуговицы

С пиджака.

Вспухла от путаницы

Башка.

«Самая главная наша забота, —

Я рассуждал, — это наша свобода.

Будут тебе о другом напевать,

Можешь не слушать и наплевать».

Шел я, вихрастый, худой и губастый.

Встретил тебя и сказал тебе:

— Здравствуй! —

Ты засмеялась.

Бровь подняла.

Мне показалось:

Все поняла.

Мы проваландались самую малость:

Скоро пошли непогожие дни.

Но по парадным не обжимались:

Ты в эти годы жила без родни.

Смелая девушка. Первая женшина!

Первое чудо средь вечных чудес...

Помню, как мне залепила затрещину,

Но, не робея, я снова полез.

Было в ту пору мне девятнадцать,

Было в ту пору тебе — двадцать два.

Надо сдаваться...

Куда же деваться?

Даже не стоило драться сперва.

Нравилась нам поначалу забава.

Нам поначалу хватало запала.

Мы просыпались в первом часу.

Ты в институт торопилась... Духами

Прыскала локоны и за ушами,

И на лету наводила красу.

Кальки сворачивала, а руку

Не успевала всадить в рукав...

Глянем — и бросит опять друг к другу,

Тут уж не прячься и не лукавь!

Но очумелые, как укротители,

(Что человечат, калечат зверей),

Помню, мои озверели родители

И от любви уводили твоей.

Родичи, что ли, твои не потрафили

И о тебе небылицы плели

(Все потому, что свои биографии

Предки мои, как невинность блюли).

Помню, они не на шутку гордились,

Что обошли все капканы с умом:

И в оккупациях не находились,

И не пропали в — тридцать седьмом.

Ну а твои были шиты не лыком!

Вождь их чинами сперва наградил:

Дядька был маршалом, батька комбригом,

Ну а с мамашей — Фадеев крутил...

Впрочем, другие романы затеяв,

Скоро мамашу оставил Фадеев,

Думать Фадеев о ней позабыл,

Но о семье позаботился Сталин;

Маршал немедля был к стенке поставлен,

Батьку с мамашей загнали в Сибирь.

..............................................................

..............................................................

Вся извелась моя бедная мачеха,

Перед отцом исходила тоской:

— Если мерзавка опутает мальчика,

То пропадет он с анкетой такой!

Был я беспечный, безжалостный парень,

В головы им, точно гвозди, вбивал:

— Блок был опален, Есенин опален

И Пастернак-то в чести не бывал. —

Где там! От гнева на стенку полезли...

Что им Есенин, что Пастернак?

И потому к ним на Красную Пресню

Я уже было ходить перестал.

В полдень мы хлеб с маргарином жевали

И за стихи принимались опять.

Их ни в едином не брали журнале,

Но на журналы было плевать.

Хуже — что худо жилось нам без денег

И что ни вечер кидалась ты в плач:

Дескать, я бездарь, отпетый бездельник

И никакой не поэт, а трепач.

Пишешь стихи? Так пиши для печати.

Я понимал: это крик о пощаде.

Скоро от слез твоих вовсе промок,

Только с собою сладить не смог.

Как-то проснулся и понял, что — баста!

Пусто в груди и ни капли любви.

Кончилась. Так же, как в тюбике паста.

Больше не выдавишь — и не дави!

Все хорошо, черт возьми, что не поздно! —

Встал я, собрал всю охапку стихов,

Обнял тебя, и ударил мне в ноздри

Запах прощания, запах духов...

Вся неприкаянность, радость и ярость —

Мне показалось — выдохлись враз.

То, что в тебе от меня оставалось,

Не разбираясь, выскоблил врач.

И вот тогда-то пошла мешанина:

Предками был я немедля прощен

И в добродетельного мещанина

Чуть было не был уже обращен.

С кем ты спала — я лишь знал понаслышке.

Были все это уже не мальчишки —

Парни добротные, лет тридцати...

Ты мне подробности эти прости.

Но, коль писать, так уж полную правду,

А умолчанье — все-таки ложь.

Начал рассказ и, пожалуй, обратно —

Даже захочешь! — не повернешь.

Дети врагов трудового народа,

Бывших шахтеров и кузнецов!

Что вы за племя? Что за порода?

Тянет ли вас на дорогу отцов?

Вы понимаете, время какое?

Вечно чего-нибудь скверного ждешь...

Вот потому-то с бессонной тоскою

Думал о вас наш учитель и вождь.

Думал. И вот что решил напоследок:

Чтоб уберечь вас, не выдать беде —

Спрятать от всех иноземных разведок

На Колыме или в Караганде.

И по веленью учителя нашего

Всяких племянниц, племянников маршала

Взяли и вывезли на Колыму.

(Кроме тебя. Ты сидела в Крыму.)

Кто-то советы давал тебе дошлые:

— Что ты рыдаешь. Мужа возьми.

Все, понимаешь, тут дело в жилплощади.

С мужем им хуже. Больше возни.

Ну, пропиши хоть хромого какого-то...

Им не опасна чужая жена.

Им, понимаешь, жилплощадь нужна.

И вот тогда-то тебя осенило...

Это был козырь в пропащей судьбе.

Прямо с вокзала ты мне позвонила,

И, удивляясь, пошел я к тебе.

Кажется, дождь моросил на Арбате.

Комната плавала в полумгле.

Полулежала ты на кровати,

Полусидел я на шатком столе.

Помню лицо твое с жалкой улыбкой,

Малость увядшей, манящей и липкой...

Только все номером было пустым.

Надо ведь быть дуралеем отпетым,

Чтобы — где некогда царствовал первым,

Царствовать пятым или шестым...

Взяли тебя в декабре, на рассвете.

Двери солдатам открыли соседи.

Ты к их приходу готова была,

Чуть не полгода в платье спала.

А оставалось всего-то полгода,

Пару зачетов, проект — и диплом!..

И расставаться с Москвй неохота,

И уж, конечно, с московским теплом. ...

Я и не ведал! Клянусь небесами.

В день, когда мне о тебе написали,

Я в караулке дремал на боку

Где-то на юге в зенитном полку.

Жестокосердию, что ли, в отместку

Месяца три с половиной назад

Мне под расписку вручили повестку

Спешно явиться в военкомат.

Чуб мне состригли. Форму мне выдали.

В шкуру зеленую запросто влез

И поклянусь, что в прилаженном сидоре

Не уместился маршальский жезл.

После учился под Ленинградом,

Вышел с грехом пополам лейтенантом.

Ротный не выдал, бог сохранил

И не закинул на Сахалин.

Пьянствовал. Резался в карты безбожно,