Александр Алейник - Апология Страница 6

6 окт. 82

АВТОПОРТРЕТ

Я опоздал, я занят был не тем,чем надобно для сообщенья качестввозвышенных строению поэм,все обернулось мусором чудачеств,

развалинами замыслов и формих воплотивших, сором запятушек,духовных жажд не радующий кормпередо мной, взирающим с подушекдивана на бумажный кавардак,на простыни соитий с музой скорых,и видит небо сквозь окна квадратразрушенный при построеньи город,и, может быть, рушителя-творца,что вытянут в тире вдоль некой стенки,напоминая позою бойцаподбитого, согнувшего коленки,в момент смещенья огонька к лицуна спичке, осветившей его слабо,потом во мгле, сбивающим пыльцущелчками с сигареты на пол.

7 июня 80

ОДНА ЗВЕЗДА

Не спится. Дикая звездакачается в невидимых качелях,как дочь небытия, туда-сюда.

Что загадать, покуда ты горишьскрипящей на зрачках прозрачной солью —глубокой изморозью мирозданья —подобьем костяной слюды?

Скорее, чем исполнится желанье,наступит голубая смерть звезды.

Над неподвижным стадом плоских крыш,чьи спины обрастают долгой шерстью, —ночное поле с синими кострамив грядущем, промороженном до дна,к которому ладони тянем.

Глазами пью дымящееся небо,лежащее, как после битвы,где собираются оставшиеся жить,друг другу перевязывая ранынесвежими бинтами снисхожденья.

Галактик золотые небесавскипают молоком вселенной.Из черно-белой кинолентысочится привкус кровяной,в вареном темпе плавают планетыкак луковицы света надо мной.

Куда плывут? — Господь не отвечает,ему понятны эти пустяки.

Чудовищная белая рекатечет в окне, куда — не помню,но отсюда — точно…

Пусть школьники и космонавтыменя поправят, как их научили,кому ж на свете верить, как не им?

Все реки утекают в никудаи все на Флегетон похожи,и посохом слепца стучит Эдиппо рассыхающимся комьям глины.

Не вытянуться на носках, чтоб небосползало темной мантией с плечаи ступни обнимало,купол мираглазами стерт до страшной темноты.…………………………………………..Одна звезда — далекий сгусток света —теплом обласканные губыприблизятся сквозь снег и улыбнутся.Какой бы не послали ей сигнал —он к вам вернется, измененный светом,что излучает запросто она.

За черной площадью шумит ночной вокзал:считают деньги сонные кассиры,рыдают дети, грудь суют цыганкимладенцам, закрывающим глаза.Гуляют мусора в сверкающих калошах,старухи (в плюшевых на вате куцавейках)свои узлы от жулика хранят.И завораживая люд транзитный,бубнит печальный голос с потолка,какой перрон предложен для объятий.

Кинотеатр, унылый рынок, паркв оцепеневших на зиму деревьях,томящихся в чугунном загражденьинародовольцами, чей траурный порывлишь иногда смущают хулиганы,нас заведут в картонную квартиру.Из шкафа книжного Грин Александр — писатель,стоящий на волнах древесных,глядит угрюмо на складной диван,и сразу хочется ступить на гребешкии в закипающую под стопою пену.Картонный человек нальет винои что-нибудь, наверное, расскажет……но это будет десять лет назад.…………………………………………Мерещится мне женщина одна,она светла снаружи и внутри.На севере ее простоволосом,быть может, есть мое изображенье.Мои слова живут в ее висках,а рядом — в раковинах слухауже лежит мой голос,так в моллюскахтаятся жесткие песчинки,их терпеливо обволакивает время,чтоб превратить в жемчужины.

Я думаю о ней как о стране,куда меня солдаты не пускают,куда не выдается виза,куда не перекинуть трап.

Мне жаль себя в себе похоронить.

Мне снятся в Индии ее грудибеспамятные опийные макив сплетении индиговых корней.

О, как она в себя впадает,ее изгибы изгибают взор,и впадины ее уносят голос,и тени отнимают тень.

На отмелях ее, на теплых пляжахс собой играет, затмеваясь, свет,от запаха ее слабеют руки, —вдохни — и белые светилавдруг распадутся в тысячи кусков,в осколки крови новых поколений.

Мы колыбели множества вселенныхи мир — ребенок наш.Смотри, смотри — куда он убегает.

Тибет далек, но слышен колокольчик.Ее цветным песком изобразили.Какой буддизм нас всех перемешал.

Я вижу — светится она,невнятных трав волнистое простанствона нежный и лишенный блескаи юный вавилонский перламутр,как беспрбудный сон спадает, —томится утро розовым младенцем,все волоски его, все отголоски…так спутанные струны инструментовхотят звучать и музыкой поютветвей под небом медленно живущих.

Два легких полумесяца взлетают,как будто предлагая улететь,две шелковистых, затененных арки,смущаясь, приглашают в свою сень,

два бедных крылышка настороженной птицынад нежным выступом у вавилонских векглазные яблоки под дугами лелеют,две стайки птиц летят не улетаянад парою белеющих небесминдального прозрачного оттенка,в их центрах теплые моря,два черных солнца из глубин их смотрятсквозь влажно зеленеющий простор,и оба моря изгибают спины,полупрозрачным ходят колесоми говорят на языке дельфиньем,а вы читаете его словарь.……………………………………….Как только облачко на море набежит,густыми непроглядными столбамиресниц — весенний дождь волосянойтебя от мира грустного укроети растворит монетою в морях.Высокая и тонкая грядас прекрасной иудейскою горбинкойи острием-корабликом, ты дышишьи крылья бабочки трепещут под тобой,и плоть твоя просвечивает еле,как розовый и нежный сердоликтуманным вечером пяти тысячелетий.

Откройся дышащая сценавсех слов ее, рыданий, поцелуев,тоски ее, улыбок, слепоты,дыхания счастливые покровы,изменчивые, грозные два войска,что вечно маневрируют друг с другом,две вечных недоучки страсти,две ученицы ревности сухой,две школьницы — вот-вот, сейчас заплачут,наказанные, встанут в два угла,толкаются, целуются, сольются,да тут же разбегутся кто куда —потом поймай их, приласкай, погладь,пока никто не видит, как мальчишка, —так две волны столкуются, столкнутсяи — побежали в стороны — играть.

Ее лицо — открытая печаль,влечение, сиянье, удивленьераспахнутое улице, ребенкуи чудаку — как приглашенье житьили заплакать безутешно вместе.

Ее лицо, как девочка в матроске —была такая легонькая блузка —гюйс треугольником на худеньких лопаткахи белые полосочки летят.

Ее лицо, как факел незажженный,к которому так страшно поднестисухие губы, только карий глазеще чуть-чуть на волосок приблизить.

Ее лицо, как озерцо в тумане,в котором тихо лебеди плывут,и розовые странные созданья —фламинго — изгибают шеив египетском иль греческом дворце,в цветущей недоступной Галиллее.

Ее лицо — беспомощный ягненок,так остренькие звонкие копытцасвои перебирает, спотыкаясь,по улицам стучит, где тьма народу,что боязно и страшно за него —а вдруг его толпа затопчет…

Ее лицо — невиданная птица,внесенная в единственную книгу,которую читаю я и Бог,оно сквозит через страницы,мерцает, как дрожащая звезда,то затуманиваясь, то возникаяв зерне зернаи в сердцевине сердца,в луне Луныи солнце Солнца.

12 февр. 1984