Газетный самолётик - Дмитрий Аркадин Страница 6

Снова на пляже. И тебе не вновь,

скрывать своих эмоций. Мне досадно.

Уходит день. Уходят волны спать.

О чём молчишь ты в шторме не услышу.

И всё-таки – как знать, как знать, как знать,

с душпорывом ветра сносит «крышу»…

…Как хороша её в песке ладонь…

Ладони наши – гнездышко надежды.

Потом – жилище…кофе… и огонь…

и на полу лежащие одежды.

Мессия из купе

Мы обменялись взглядами под стук колес экспресса –

случайной встречи невзначай забил живой родник.

Мессией вежливым в дверях, как форменный повеса,

улыбчиво «Чай будете?» – спросил нас проводник.

В купе дверное зеркало – в окно пейзаж гляделся –

на скорости движения размытая пастель.

Мессия-проводник пришёл и сам слегка зарделся,

мол, для двоих для вас у нас всего одна постель…

…Всю ночь дрожала на крючке клёш-юбочка Кристины

и проносилась сквозь леса, посты и карантины.

Мой понедельник

Дерево не посадил, бездельник

не построил дом, очаг храня…

Только сын – мой славный понедельник,

и не надо мне другого дня.

Мне успех его – всему порука!

Если он не смена мне – так кто ж?

И теперь я жду от сына внука,

чтоб лицом на деда был похож!

Тут и патриаршескую стать бы -

в доме том, что Ближний мой Восток,

эру милосердия застать бы

ну, не эру так хотя б лет сто.

Только, может быть, ещё до морга,

наплевать на разум и химер,

дать тому, кто в коме, дать свой орган,

но не почку. Сердце, например.

Всем еврейским девочкам в солдатской форме

Израиль крылатый, отчизна-причал,

не чувствуй себя виноватым,

что матери-дочки – начала начал –

идут по тебе с автоматом.

Храни их, Всевышний, в соцветии лет,

на них и пилотки нарядны…

Из мук и лишений выводит на свет

еврейская нить Ариадны.

Порою с невзгодами не совладать,

беда проступает местами,

но девичью нежность, и силу, и стать

Израиль встречает цветами.

76

Тому, кто совершенен,  место в  музее.

Эрих  Мария  Ремарк

Напиши хоть про шторма,

чайку белую на рее –

разбазаришь задарма

что ни ямбы, то хореи –

или как один монах

стал пиратом на Ла-Манше,

или облако в штанах,

где-то читанное раньше…

Строк раздёрганы тома,

ритмы с рифмами из ваты.

Надо выжить из ума –

наковыривать цитаты!

Лучше рыбок заведи

в пол-литровой чистой банке –

им сквозь марлечку цеди

недонабранные гранки.

Ты же, критик, пробуй сам

в унисон с душевной стужей

стать создателем строкам,

что ругаешь неуклюже.

А своим я бью челом!

Отпускаю их по свету…

Место в зале под стеклом

идеальному поэту!

Ж. А

I

Казанский остров

Казалось, сердце больше не встревожит

ни взгляд ничей, ни робость и ни власть,

ни слово стихотворное не сможет

остановить, ни прочая… напасть…

Но жизнь моя – без Торы, без Корана,

то в игрище, то в боли в беде-

у острова таинственного Жанна

челном земным качнулось на воде.

Шторма умчались и забылись, ибо,

на смену возникали рядом, близ

пленительные контуры, изгибы…

и глаз ее шальных, весёлых бриз!

Желанья и помыслы возможны,

где стих струится, насыщая свет,

где все слова смелы, не осторожны,

которых не читает интернет!

Где рифмы друг без друга не поются,

и не поются вовсе без надежд,

где души их за сигаретку бьются,

а по ночам летают без одежд…

Челнок усталый и всегда мятежный,

израненный, но леченный строкой,

течением влеком на остров нежный

и счастлив тем, что остров был такой.

II

Как данность, или, наважденье,

на наш балкон садились ночью птицы.

Я ждал тебя. Являлось пробужденье

над терракотой крыш из черепицы…

На эту жизнь останься, будь со мной-

две чашки кофе, море, итальянский зной.

III

В момент прощанья слов как будто нет:

Всё лишено значения и смысла,

как если бы любовь, как мост провисла,

и что под ним – не важно: Волга, Висла…

Важней меж ними уходящий свет.

Пацан – таксист на клаксон – как в свисток!-

Но рук её из рук не выпуская,

они стоят друг друга не лаская-

печальная несказанность мужская,

как этот недописанный листок.

Благословенной памяти писателя –

сатирика Михаила Жванецого

Раки-то были по три да по пять,

и докажи, что они – таки враки.

Много ли толку их нынче искать? –

кончились Мишины красные раки.

– Вот закрутил же! – вздохнёт Константин,

водки плеснёт по стаканам Григорий:

– Нет его – вот тебе Лувр без картин,

ни интермедий тебе, ни историй…

И на причале стоит тишина,

там, где портфельчик как будто бы смыла

в Чёрное море отлива волна,

прошелестела: «Но было же… было…».

…Все переходят когда-то черту

за горизонтом стихающим громом…

Только Жванецкого голос – в порту –

гулко звучит после жизни – паромом.

* * *

Вилла с лифтом на третий этаж,

и кровать наверху с балдахином…

чем не стойло с мустангом? – гараж

с невозможно крутым лимузином…

Пляж в Майями… на Фиджи дома,

коньячок у бассейна… с гаремом,

гоголь-моголь, икорка-хурма,

торты с белым и розовым кремом…

У меня же на гнутой петле

дверь болтается… ножичек ржавый

сало режет на шатком столе…

да с пластинки поёт Окуджава –

про огонь, про коня, что устал,

и про то, как мельчают людишки.

Я стихи свои в книгу сверстал,

что родней сберегательной книжки.

…Крокодилова если слеза

состоятельных к небу возносит,

пусть Господь, им утёрши глаза,

у меня извиненья попросит.

Испокон направляется в ад,

не меняется people веками…

Пропусти меня, Боже, в Твой сад,

ничего что с пустыми руками!..

Желаемый  расстрел

Я ненавижу смерть – она с косой зараза!

Однако неохота с Альцгеймером стареть,

Но если та косой достанет сектор Газа –

помчусь тогда вприпрыжку взглянуть на эту смерть!

* * *

Собаке – времени немного–

оно свивается в кольцо.

Пёс чьё-то девичье лицо

целует просто – без предлога.

* * *

За что ты вечно неприкаян,

как трезвой печени цирроз?

За то, что бес ты? или Каин?

Какой с тебя житейский спрос?

К чему ты вслед случайной птице

неуспокоенно глядишь?

Зачем разглядываешь лица

и силуэты тёмных крыш?

Почто ты меж имён успешных,

как на своих похоронах?

Прости своих святых и грешных

во всех прогнутых временах!

За  что? Не спрашивай случайных

и близких – им не докучай!

В саду расти три розы чайных,

к себе же их не приручай:

они тебе не лицемерят  –

тобою искренне горды,

они в твой свет небесный верят,

несомый каплею воды.

Твои цветы – не фарисеи.

Доверься им, пока раним,

как доверялись Моисею

жуки, летящие  за ним.

Он был их бродом, станет – к устью

перетекающей рекой…

Звучит шофар, исполнив грусти

всемилосерднейший покой.

Конфетный фантик

Прощались. Раздавался гром –

Он был салют по мне.

Болтало времени паром

волной к другой волне.

Паромщик в чёрном сюртуке

казался франтиком…

Ты уплывала по реке

конфетным фантиком.

Дорожная  авария.

21 ноября  1990 года.

15 часов.20 мин.

Нельзя войти в одну реку, одну и ту же дважды,

а я вхожу сюда опять, опять, а не однажды.

Тель а Шомер, Тель а Шомер,

река моя безбрежна,

как я люблю тебя река,

навеки, крепко, нежно.

Я эти мили твои грёб,-

ходить учился снова.

Счастливым быть,

а не казаться чтоб,

…смотря, как ляжет слово.

Ушедшим друзьям

Больше их на улице не встретить,

не прочесть им даже этот стих…

Разве новым крестиком отметить

день за днём, прожитые без них.

Вот такие нынче перекрестки! –

Те, с кем  водку пил, угрюм и вял,

вознеслись на вечные подмостки!

А меня на них Господь не взял!

Шляюсь неприкаянный, в зените –

не видать в зените ни хрена!

Имена и даты – на граните,

а при них кругами – тишина.

Те, чьей дружбой был я коронован,

свой земной растратили кураж.

Мужики, я вами обворован,

я не помню беспощадней краж!

Господи, Ты нынче стелешь жестко!

Не охоч я до Твоих утех!

…Может, не на тех они подмостках?

Или я, живущий  – не на тех?

Одинокая   ворона

В будке телефонной в дождь ворона

загрустила, дура! Век таков.

Одиноко в будке телефона

сироте без двушек и звонков!

Горе нынче ей не по уму:

Даже каркнуть бедной не-ко-му!

* * *

И по утрам, как сводка о погоде,

звучат детей еврейских имена –

и слышит мир о маленьком народе,

с детьми, которого прощается страна.

* * *

Цвела весна – начало мая,

киношник был навеселе,

семью Романовых снимая

в воспетом Пушкиным селе.

Треща бездушно и фатально,

к финалу подвигая двор,

на мир