Вера Полозкова - Непоэмание Страница 7

Смотрит; взгляд рикошетит в заднего вида зеркальце,

На которое я молюсь;

Это зеркальце льет квадратной гортанной полостью

Его блюзовое молчание, в альфа-ритме.

И я впитываю, вдыхаю, вбираю полностью

Все, о чем он не говорит мне.

Его медную грусть, монету в зеленой патине,

Что на шее его, жетоном солдата-янки -

Эту девушку, что живет в Марианской впадине

Его смуглой грудинной ямки.

Он ведь вовсе не мне готовится – сладок, тепленек,

Приправляется, сервируется и несется;

Я ловлю его ртом, как пес, как сквозь ил утопленник

Ловит

Плавленое солнце.

***

Утро близится, тьма все едче,

Зябче; трещинка на губе.

Хочется позвонить себе.

И услышать, как в глупом скетче:

- Как ты, детка? Так грустно, Боже!

- Здравствуйте, я автоответчик.

Перезвоните позже.

Куда уж позже.

***

Я могу ведь совсем иначе: оборки-платьица,

Мысли-фантики, губки-бантики; ближе к массам.

Я умею; но мне совсем не за это платится.

А за то, чтобы я ходила наружу мясом.

А за то, что ведь я, щенок, молодая-ранняя –

Больше прочих богам угодна – и час неровен.

А за то, что всегда танцую на самой грани я.

А за это мое бессмертное умирание

На расчетливых углях взрослых чужих жаровен.

А за то, что других юнцов, что мычат «а че ваще?»

Под пивко и истошный мат, что б ни говорили –

Через несколько лет со мной подадут, как овощи –

Подпеченных на том же гриле.

***

Деточка, зачем тебе это всё?

Поезжай на юг, почитай Басё,

Поучись общаться, не матерясь –

От тебя же грязь.

Деточка, зачем тебе эти все?

Прекрати ладони лизать попсе,

Не питайся славой, как паразит –

От тебя разит.

Деточка, зачем тебе ты-то вся?

Поживи-ка, в зеркало не кося.

С птичкой за окном, с чаем с имбирем.

Все равно умрем.

12 февраля 2006 года.

СТИШИЩЕ

А факт безжалостен и жуток, как наведенный арбалет: приплыли, через трое

суток мне стукнет ровно двадцать лет.

И это нехреновый возраст – такой, что Господи прости. Вы извините за

нервозность – но я в истерике почти. Сейчас пойдут плясать вприсядку и

петь, бокалами звеня: но жизнь у третьего десятка отнюдь не радует меня.

Не то[ркает]. Как вот с любовью: в секунду - он, никто другой. Так чтоб

нутро, синхронно с бровью, вскипало вольтовой дугой, чтоб сразу все

острее, резче под взглядом его горьких глаз, ведь не учили же беречься,

и никогда не береглась; все только медленно вникают – стой, деточка, а

ты о ком? А ты отправлена в нокаут и на полу лежишь ничком; чтобы в

мозгу, когда знакомят, сирены поднимали вой; что толку трогать ножкой

омут, когда ныряешь с головой?

Нет той изюминки, интриги, что тянет за собой вперед; читаешь две

страницы книги – и сразу видишь: не попрет; сигналит чуткий, свой,

сугубый детектор внутренних пустот; берешь ладонь, целуешь в губы и тут

же знаешь: нет, не тот. В пределах моего квартала нет ни одной дороги в

рай; и я устала. Так устала, что хоть ложись да помирай.

Не прет от самого процесса, все тычут пальцами и ржут: была вполне себе

принцесса, а стала королевский шут. Все будто обделили смыслом, размыли,

развели водой. Глаз тускл, ухмылка коромыслом, и волос на башке седой.

А надо бы рубиться в гуще, быть пионерам всем пример – такой

стремительной, бегущей, не признающей полумер. Пока меня не раззвездело,

не выбило, не занесло – найти себе родное дело, какое-нибудь ремесло,

ему всецело отдаваться – авось бабла поднимешь, но – навряд ли много.

Черт, мне двадцать. И это больше не смешно.

Не ждать, чтобы соперник выпер, а мчать вперед на всех парах; но мне так

трудно делать выбор: в загривке угнездился страх и свесил ножки

лилипутьи. Дурное, злое дежавю: я задержалась на распутье настолько, что

на нем живу.

Живу и строю укрепленья, врастая в грунт, как лебеда; тяжелым боком,

по-тюленьи ворочаю туда-сюда и мню, что обернусь легендой из пепла,

сора, барахла, как Феникс; благо юность, гендер, амбиции и бла-бла-бла.

Прорвусь, возможно, как-нибудь я, не будем думать о плохом; а может, на

своем распутье залягу и покроюсь мхом и стану камнем (не громадой, как

часто любим думать мы) – простым примером, как не надо, которых тьмы и

тьмы и тьмы.

Прогнозы, как всегда, туманны, а норов времени строптив - я не умею

строить планы с учетом дальних перспектив и думать, сколько Бог отмерил

до чартера в свой пэрадайз. Я слушаю старушку Шерил – ее Tomorrow Never

Dies.

Жизнь – это творческий задачник: условья пишутся тобой. Подумаешь, что

неудачник – и тут же проиграешь бой, сам вечно будешь виноватым в

бревне, что на пути твоем; я в общем-то не верю в фатум – его мы сами

создаем; как мыслишь – помните Декарта? – так и живешь; твой атлас –

чист; судьба есть контурная карта – ты сам себе геодезист.

Все, что мы делаем – попытка хоть как-нибудь не умереть; так кто-то от

переизбытка ресурсов покупает треть каких-нибудь республик нищих, а

кто-то – бесится и пьет, а кто-то в склепах клады ищет, а кто-то руку в

печь сует; а кто-то в бегстве от рутины, от зуда слева под ребром рисует

вечные картины, что дышат изнутри добром; а кто-то счастлив как ребенок,

когда увидит, просушив, тот самый кадр из кипы пленок – как

доказательство, что жив; а кто-нибудь в прямом эфире свой круглый

оголяет зад, а многие твердят о мире, когда им нечего сказать; так

кто-то высекает риффы, поет, чтоб смерть переорать; так я нагромождаю

рифмы в свою измятую тетрадь, кладу их с нежностью Прокруста в свою

строку, как кирпичи, как будто это будет бруствер, когда за мной придут

в ночи; как будто я их пришарашу, когда начнется Страшный суд; как будто

они лягут в Чашу, и перетянут, и спасут.

От жути перед этой бездной, от этой истовой любви, от этой боли – пой,

любезный, беспомощные связки рви; тяни, как шерсть, в чернильном мраке

из сердца строки – ох, длинны!; стихом отплевывайся в драке как смесью

крови и слюны; ошпаренный небытием ли, больной абсурдом ли всего –

восстань, пророк, и виждь, и внемли, исполнись волею Его и, обходя моря

и земли, сей всюду свет и торжество.

Ты не умрешь: в заветной лире душа от тленья убежит. Черкнет статейку в

«Новом мире» какой-нибудь седой мужик, переиздастся старый сборник,

устроят чтенья в ЦДЛ – и, стоя где-то в кущах горних, ты будешь думать,

что – задел; что достучался, разглядели, прочувствовали волшебство; и,

может быть, на самом деле все это стоило того.

Дай Бог труду, что нами начат, когда-нибудь найти своих, пусть все стихи

хоть что-то значат лишь для того, кто создал их. Пусть это мы невроз

лелеем, невроз всех тех, кто одинок; пусть пахнет супом, пылью, клеем

наш гордый лавровый венок. Пусть да, мы дураки и дуры, и поделом нам,

дуракам.

Но просто без клавиатуры безумно холодно рукам.

27-28 февраля 2006 года.

НЕДОГУМИЛЕВ

Погляди: моя реальность в петлях держится так хлипко –

Рухнет. Обхвачу колени, как поджатое шасси.

Милый мальчик, ты так весел, так светла твоя улыбка.*

Не проси об этом счастье, ради Бога, не проси.

Дышишь мерно, пишешь мирно, все пройдет, а ты боялась,

Скоро снова будет утро, птичка вон уже поет;

А внутри скулит и воет обессилевшая ярость,

Коготком срывая мясо, словно маленький койот;

Словно мы и вовсе снились, не сбылись, не состоялись –

Ты усталый дальнобойщик, задремавший за рулем;

Словно в черепной коробке бдит угрюмый постоялец:

Оставайся, мальчик, с нами, будешь нашим королем.

Слушай, нам же приходилось вместе хохотать до колик,

Ты же был, тебя предъявят, если спросит контролер?

Я тебя таскаю в венах, как похмельный тебяголик,

Все еще таскаю в венах. Осторожней, мой соколик.

У меня к тебе, как видишь, истерический фольклор.

Из внушительного списка саркастических отмазок

И увещеваний – больше не канает ничего.

Я грызу сухие губы, словно Митя Карамазов,

От участливых вопросов приходя в неистовство.

Ведь дыра же между ребер – ни задраить, ни заштопать.

Ласки ваши бьют навылет, молодцы-богатыри.

Тушь подмешивает в слезы злую угольную копоть.

Если так черно снаружи – представляешь, что внутри.

Мальчик, дальше, здесь не встретишь ни веселья, ни сокровищ.

Но я вижу – ты смеешься, эти взоры – два луча.

Ты уйдешь, когда наешься. Доломаешь. Обескровишь.