Игорь Губерман - Человек на закате Страница 7

Нет, мы у судьбы не слепые рабы,

устроено так мироздание,

что если не ждёшь ничего от судьбы,

она утолит ожидание.

Прощусь покуда с мыслями угрюмыми

и стану о былом писать моём:

былое, разукрашенное думами,

роскошным выливается враньём.

Сезоны тянутся, меняясь,

бесшумно шар земной вращается,

и, год от года удлиняясь,

моя дорога сокращается.

Мне часто снятся умершие люди —

знакомые, приятели, родня,

как будто тени кончившихся судеб

о чём-то упредить хотят меня.

В давние мальчишеские лета

я читал запойно и подряд,

и в меня втекла отрава эта,

и в судьбу залился этот яд.

Изрядно время обломало

лентяя, пьяницу и лоха:

я хоть и знаю очень мало,

но я и это помню плохо.

Я легко погружался в туман,

был решителен в жизненных сложностях,

и сложился бы дивный роман

об упущенных мною возможностях.

Не скурвился, не спился и не спятил,

не вылинял от жизни ежедневной,

а всё, что потерял или утратил, —

пустяк на фоне целости душевной.

Внучата со мной снисходительно дружат,

мы видимся кратко и редко,

потомки, быть может, потом обнаружат

во мне интересного предка.

Про мир и дружбу пылкие доктрины

при взгляде с моего простого ложа,

с дивана моего, с моей перины —

пусты и пустотой меня тревожат.

В день святого Валентина,

в день венериных оков

серебрится паутина

на паху у стариков.

Уже Москва почти пуста,

а Питер вовсе стих,

друзья отбыли в те места,

где я не встречу их.

Дела мои грустно меняются,

печальны мои ощущения:

теперь даже мысли стесняются

являться ко мне для общения.

На исходе, на излёте, у финала,

когда близок неминуемый предел,

ощущается острей, насколько мало

получилось из того, что ты хотел.

Недавно я подумал, что в чистилище

огромная толпа теней клокочет:

оно ведь наилучшее вместилище

для тех, кто даже в рай не очень хочет.

Поскольку я здоровье берегу,

то днём не лечь поспать я не могу,

и только после близости с Морфеем

я снова становлюсь былым Орфеем.

Однажды выпадет мой фант,

и в миг успения

навеки сгинет мой талант

хмельного пения.

Старение – это худая лошадка,

неспешно везущая хворостей воз;

года наши тянутся хоть и не гладко,

но страх и печали врачует склероз.

Восходит новая заря

и там и тут,

и стаи нового зверья

везде растут.

И в неге жил я, и в говне,

и что-то удалось,

но больше умерло во мне,

чем родилось.

Я в телевизор пялюсь временами;

плёл диктор о наследии нетленном;

а жаль, что оставляемое нами

шакалам достаётся и гиенам.

Друг болен и готовится уйти —

спокойно, как отважится не каждый;

ну что ж, душа, счастливого пути,

а там ещё мы встретимся однажды.

Без устали крутился мой волчок;

доселе кружит;

из мальчика случился старичок;

и пьёт, не тужит.

Всё ближе дня рождения порог,

не праздновать его никак нельзя,

халвой хвалы украсят мой пирог

на выпивку пришедшие друзья.

От канувшего времени лихого

остались голубые небеса,

не помню ничего уже плохого —

особенно того, что делал сам.

Смешно мне слушать, горестно и скучно,

что всё уже постигнуто научно,

и с кафедры вещает сивый мерин,

что мир трёхмерен.

На старости я больше пью под вечер,

и к ночи ближе льётся благодать,

поскольку мне заняться больше нечем,

а время как-то нужно скоротать.

Хороши мои дела,

всем они наука:

дочка внучку родила,

сын добавил внука.

На кладбище всегда полно гостей,

здесь отдых от забот и дел кипучих,

оно не только лежбище костей,

оно и космодром для душ летучих.

Умерли, ушли, скончались,

распылились, как пыльца,

и теперь уже в начале

те, кто двигался с конца.

Я сам себе создал устав,

Конец ознакомительного фрагмента.