Алексей Жемчужников - Стихи Страница 7

1890 г.

III. 3имою

Поверхность всей моей усадьбыСегодня к утру снег покрыл…Подметить все и записать бы, —Так первый снег мне этот мил!

Скорей подметить! Он победуУступит солнечному дню;И к деревенскому обедуУж я всего не оценю.

Там, в поле, вижу черной пашниС каймою снежной борозду;Весь изменился вид вчерашнийВкруг дома, в роще и в саду.

Кусты в уборе белых шапок,Узоры стынущей воды,И в рыхлом снеге птичьих лапокЗвездообразные следы…

1888 г.

Не саван простертый белеет, к обряду готов погребенья;Не хора хватает за сердце над гробом печальное пенье;Не гроб уже в яму опущен и прахом могильным покрыт;Не бледный покойник во гробе под крышкою низкой лежит.То снега белеет равнина, белеет от края до края;То мерзлая вьюга гуляет, крутит и метет, завывая;То в поле возок еле виден, в сугробе себя схоронив;То путник злосчастный полсуток сидит в нем ни мертв и ни жив.

1890 г.

Глубокая в доме царит тишина,И крадется время шагами нескорыми.Пред снежной пустыней стою у окна;Смотрю через мерзлые стекла с узорами.Близ дома: сугробы метель намела;Деревья покрыты пылинками инея;Вдали — непроглядная белая мгла;Меж небом и долом стушевана линия.Безмолвны долины, безмолвны холмы;Как будто объяла их дума угрюмая…И я — перед грустной картиной зимы —Безмолвно стою, вспоминая и думая.

1890 г.

На той же я сижу скамейке,Как прошлогоднею весной;И снова зреет надо мнойОжившей липы листик клейкий.Опять запели соловьи;Опять в саду — пора цветенья;Опять по воздуху теченьеАроматической струи.

На все гляжу, всему внимаюИ, солнцем благостным пригрет,Опять во всем ловлю приветК земле вернувшемуся маю.Вновь из соседнего леску,Где уже ландыш есть душистый,Однообразно, голосистоКо мне доносится: ку-ку!..

1891 г.

Мне за «гражданскую» тоскуОдин философ задал гонкуИ прочитал мне, старику,Нравоученье, как ребенку.

«Впадать в унынье — не умно;Смотреть на жизнь должны мы бодро.Ведь после дня — всегда темно,И дождь всегда сменяет вёдро.

В явленьях жизни есть черёд;Но ни добра в них нет, ни худа.Вчера бежали мы вперед;Сегодня пятимся покуда.

Пускай свистят бичи сатир,Пусть ноют жалобные песни, —Когда в дрему впадает мир,Не разбудить его — хоть тресни!

Коль мы бесспорно признаемЗаконы жизни мировые —Под неизбежным их ярмомПокорно склоним наши выи.

Гражданских слез логичней — смех!Против рожна не прет философ.Не признаю я ваших всехТак называемых вопросов.

Плач не спасет от бед и зол.В стихах же плач не даст и славы.Прощайте. Dixi».И ушел.

Что ж! Ведь его сужденья — здравы.Он сам — и молод, и здоров…Какие ж могут быть причины,Что от здоровья этих словТак веет запах мертвечины?

1890 г.

Дни жизни моей пронеслись быстролетной чредою.И утро, и полдень, и вечер мои — позади.Все ближе ночной надвигается мрак надо мною;Напрасно просить: подожди!

Так пусть же пылает светильник души среди ночи;Пусть в песнях прощальных я выскажу душу мою,Пока еще сном непробудным смежающий очиКонец не пришел бытию.

Пусть выскажу то, о чем прежде молчал я лениво;И то, что позднее мне опытом жизни дано.Моя не заглохла средь терний духовная нива; В ней новое зреет зерно.Добром помяну все, что было хорошего в жизни;Что ум мой будило, что сердце пленяло мое;В последнем признании выскажу бедной отчизне,Как больно люблю я ее.

Напутствовать юное хочется мне поколенье;От мрака и грязи умы и сердца уберечь,Быть может, средь нравственной скверны, иных от паденьяСпасет задушевная речь.

А если бы песни мои прозвучали в пустыне, —Я все же сказал бы, им честность в заслугу вменя:«Что сделать я мог, то я сделал, и с миром ты ныне,О, жизнь, отпускаешь меня».

1891 г.

Рабочий люд едва не весьНа нашей родине — без хлеба.«Хлеб наш насущный даждь нам днесь!»Так он, голодный, молит небо.

О, братья! Хлеба — беднякамВ лихие дни нужды народной;И хлеба умственного — нам,Стоящим вне толпы голодной!

Утробной пищей сыты мы;Но без духовного питаньяОслабли тощие умы,Бесплодны скудные познанья.

Хоть удается нам порой,Пускаясь в хитрость и в обманы,Прикрыть дешевой мишуройНеблаговидные изъяны;

Хоть, искусившись в похвальбе,Среди народов даже нынеМы поклоняемся себе,Как между нечистью святыне;

Но жизнь осветит темный путьИ правду горькую откроет,Разоблачив когда-нибудь,Чего гордыня наша стоит.

О, никогда и никому,Кто льстит вам, братья, вы не верьте!Без пищи умственной — умуГрозит беда голодной смерти.

Всем хлеба! Хлеба — беднякамВ лихие дни нужды народной;И хлеба умственного — нам,Стоящим вне толпы голодной!

1891 г.

Приветствую тебя, веселая весна!Блестя, звуча, благоухая,И силы жизненной, и радости полна, —Как ты красива, молодая!Лицом к лицу с тобой один бродя в лесу,И весь твоим подвластен чарам,Советы я себе разумные несу,Как подобает людям старым.

Я говорю себе: «Смотри почаще вниз;Везде цветок увидишь нежный;Душистых ландышей здесь массы; берегись,Чтоб их не смять ногой небрежной.Старайся уловить и света, и теней,Игру в причудливых узорах;И кашель сдерживай, чтоб слышались яснейНапевы птиц и листьев шорох»,

Стенькино. 1892 г.

Покинув города, я вновь живу на воле;Опять в глухом лесу, опять в открытом поле…Но мне отрадно здесь не только потому,Что сельской жизни склад мил сердцу моему;Что здесь я окружен тенистым, старым садом;Что я окинуть вновь могу привычным взглядомДавно знакомый ряд приветливых картин;Что не отцвел еще любимый мной жасмин;Что очередь пришла румяной земляники;Что вечером в лесу грачей я слышу крики;А на полях, пока тьма ночи не сошла,Перекликаются во ржи перепела…

За то я возлюбил тебя, деревня, страстно,Что помощи твоей просил я не напрасно;Любовью за любовь мне отвечала ты.Кто мне открыл тщету житейской суеты?Кто думы мне внушал средь тихого досугаНе ты ль, о добрая и верная подруга?

Стенькино. 1892 г.

«Калигула, твой конь в сенате;Не мог сиять, сияя в злате;Сияют добрые дела».

Так поиграл в слова Державин,Негодованием объят.А мне сдается (виноват!),Что тем Калигула и славен,Что вздумал лошадь, говорят,Послать присутствовать в сенат.

Я помню: в юности пленялаЕго ирония меня;И мысль моя живописалаВ стенах священных трибунала,Среди сановников, коня.

Что ж! Разве там он был не кстати?По мне—в парадном чепраке,Зачем не быть коню в сенате.Когда сидеть бы людям знатиУместней в конном деннике?

Что ж, разве звук веселый ржаньяБыл для империи вредней —И раболепного молчанья,И лестью дышущих речей?

Что ж, разве конь красивой мордойНе затмевал ничтожных лицИ не срамил осанкой гордойЛюдей, привыкших падать ниц?..

Я и теперь того же мненья,Что вряд ли где встречалось намТакое к трусам и к рабамВеликолепное презренье!

Стенькино.