Сергей Петров - Избранное Страница 7

ЯМА

(фуга)

Я есмь помойная великой Яви яма.Всё не по-моему. – Мне воли нет и нет. –В меня летит с небес помет комет.И я зияю голым глазом срама,сияю пустотой, как рама(где не бытийствуя изображен предмет).Как рама вдрызг разбитого оконца –слепорожденная дыра, –взирающая оком незнакомцана все окраины вселенского двора.Двора с помойной ямою и с кучейнавозной! Грозной! (словно гроб иль гром).И надокучил я себе, как дождь трескучий,костлявый дождь, который хил и хром.И вот, ощерясь, точно зверь рыскучий,и ощетинясь всей собачьей тучей,я по утрам сживаюсь со дворомне зная чем, душой или нутром,а ночью, выпав, как несчастный случай,о землю колочусь звездой падучей.Двор развезло, и вот всё непролазнейтащиться глазу – по колено! вброд!! –а то и по пояс в соблазне(себя разиня, как огромный рот).Двор развезло. Всё липнет или вязнет.Вот как по горло мне везет!!– Какая разница, кто чем кого-то дразнит!Двор развезло, как пьяницу под праздник –эй, шире грязь – навоз ползет!

Давно знакомое мне стало как-то дико,всё сбилось в кучу, встало на дыбы.Жизнь – что слепые ямины Эдипа(как памятные вмятины судьбы).И взгляды – как в Великий пост ухабы,и ухают они до самых разных бездн.Ни повитухи бы, ни пастуха бы,ни семени, ни жизни из ложесн!Улыбка выглянет из рамы (как ошибка),пришипится – да и в лазейку шмыг!Глазей пустотами, слепой пастух Эдипка! –Пусть очи выпиты, но задний двор велик.Я свальная страстям невольным яма,желания ложатся в ней за рупь,за рупь целковый, под тоску Буяна,под песню окаянного Бояна,и ярость бычья проникает вглубь.Блуди, Эдип, с родительницей Мойрой!На бисер слезы! – И на свалку тщу! –Разинут ямой я по-своему помойнойи мусор перед музами мечу.

13 августа 1969

("Приходит гость из Гатчины")

Приходит гость из Гатчины,как приговор от них, –бобровый, молью траченныйрасстрига-воротник.

Метет он бородищею,язык тяжел, как пест,и в нем судьба Радищеваи Аввакумов перст.

И доля дуралеевалелеет, точно мзду,в себе звезду Рылеева,Полярную звезду.

Несчастьем одураченный,но чем-то вечно юн,ершистый, молью траченный,страдающий ворчун.

Бредя походкой шаткою,он с болью – как с собой –собольей машет шапкою,как на судьбу рукой.

6 октября 1969

КТО Я?

Я думаю иль кто-то мыслит мной?Рука с плечом мои? Или рычаг случайный?Я есмь лишь часть себя иль гость необычайный?Начало вечности или конец срамной?

Настигнутый умом, я сплошь одни увечья.Настеган истинами, еле-еле жив.И, голову в сторонку отложив:Уж лучше Божья ложь, чем правда человечья.

1969

Я С ЖИЗНЬЮ РЯДОМ

(фуга)

Я с жизнью рядом. Но не вместе с ней?(А лишь во сне?) Но как тогда? Бок о бок?Разметаннее иль тесней?Измучен? Безразличен? Или робок?Она ль покойница иль сам я гробповапленный? (Поваленный колодой?)Она ли дышит изо всех утроб(и от нее несет дебелою природой)?

Я с жизнью неподвижною лежу,но жалости я не подам и вида,лишь с чьих-то век слезу тяжелую слижу.Слижу, но слажу ли с тобой, моя обида,тяжелая и слезная? Слежусвое остылое, бобылий свой очаг,и тело длинное тяну подобно кличуо смерти. Неужель я так зачах,что всяческие мелочи в очах(в отчаянных) до боли увеличу?

Я с жизнью рядом, и глаза – в глазавонзаются всё злее год от года.Из худа ни добра нет, ни исхода.Да и не надо! Вот она, свобода, –лежать, не разумея ни аза,как с вековой колодою колода.

Жить – как лежать. Привычнейшая жуть!И с боку на бок, ну хоть как-нибудь.О нежить нежная! Соленая русалкаи медленная сонная вода.Лежится мне ни шатко и ни валко.(Свобода боли – право, не беда!)

Ты жизнь иль женщина? Я с жизнью рядом.С такой лобастою[4], на месте, вплавь...Не поздно ли идти на дно к наядам?Соленый всплеск очей? Ты женщина иль Навь?Поканителиться она не прочь. Молчит.(Пока не телится и не мычити, сбоку будучи, отсутствует сурово,в фиалку превращенная корова.)

Ты – вывернутый наизнанку миф.Ты – лежбище ума, одетого наничку.Ты – чуждая кума. С тобою покумивкакого-то себя (и руки притомив),я счастье – словно птичку-невеличкув грудную клетку – запер и гляжу,как длинно с жизнью рядом я лежу.Как медленно! То как сама стихия,то от бессилия зевая жалко,как Зевс безрогий во весь рот. Ах, Ия!Фиалка, телка, девка и русалка!

Скажи мне, жизнь моя, тихонько, кто ты.Хоть на ушко одно словцо шепни!Зачем молчишь, глядя во все пустоты(где только камни под ноги да пни)?Утрата – как отрава мне к рассвету,и разом выпить, право, просто яд.Но всякий раз глаза с утра вопрос таят.Они при мне и вечность простоят,глаза, которых, может быть, и нету.С неладой-жизнью пребывая рядом,я обнимаюсь неуемным взглядом,как лядвеи огромным, и всем стадомусталым слягу, голову сложупод этот взгляд, где брежу и блажу,где еле брезжу, жалобно и нежно,где чуть ворочаюсь, брезгливо и небрежно...

Я с жизнью рядом – с Блазнью или с Блажью? –благословляя силу вражью,русалочьи – ничейные – глаза,лежу, не разумея ни аза.

1969

АЗ НОВОГОДНИЙ ЕСМЬ ЕДИН ВО МНОЖЕСТВЕ

Я усумняюсь. Я один. Нет ничего. Семьявещей, времен, существ мне стала чем-то прочим,и я на все лады толкаем и порочим,представ пред лик беды, как судная скамья.

Сидит существования зверинец –как в клетках – в толстых шкурах бытия,и одинок я больше, чем мизинец:авось хоть пальцы-то ему друзья!А я – один. Я единиц единей.Во мне ль торчит ничто, как в самой середине?Я меньше единицы. (Ну и что ж?)Ни четверти, ни даже половинене поклонюсь. Любая дробь – как дрожь.Не тронь меня! Не трогай!! И не трожь!!!От уверений сделаюсь звериней,а я пока лишь тем-то и хорош,что не хулю божественную ложь.

Ужель с чужой столкнулась Суть моя?Иль всем умом, сумнения несущим –как иск на суд присяжного жулья, –воссел над Сущим я (и над Не-Сущим?),как древний сборщик хлама и тряпья?И, как старьевщик, мой татарский умперебирает сей шурум-бурум?Перевирает цены и слова,поправ судьбу, и правду, и права?

Ужели я увяз Концом в Начале?А что же прежде мне примеры означалии признаки скупого жития?Они, как призраки, являлись и молчали(и все-таки кривлялись и кричали).

И встал собор у века на причале,как каменная серая ладья.К нему ветра пространства прибежали,прибились волны времени к немуи у его подножия прижаливетхозаветную глухонемую тьму.

Но если я глаза повыше подниму –стоит собор, раскрытый, как скрижали,стоит, с краями не сводя края,стоит, закон и твердь в себе тая,стоит, как каменная старая статья.

Я, слава Богу, не забит в колодкии на скамейке шаткой у решетки –как на философической кушетке –сижу под взорами звереющих вещейи взглядом еле раздвигаю веткичугунных и деревьев, и теней.

Как бедный круг с ничтожной серединой,верчусь на месте. Ночь – не по уму.И я, как вознесенный перст единый,указывать не стану никому.

А звери всё торчат, и лезут вон из кожи,и кажут хари, морды, рыла, рожи(и кажется, что маски им дороже,чем когти, зубы и тиски зверья).И толстокожего чужого бытиябоюсь, хотя бояться мне негоже.Сижу себе, как нищий на рогоже,не лезу ни в герои, ни в вельможи,ни даже в оскудевшие князья.Сижу на месте, сам себя стреножаи ночь по самой малости тревожа.Суди меня чем хочешь, Боже!Хоть всем собором каменным! И всё жеСам и Всему и Всякой Сути я –высокий и бесправный судия.

Иль в ночь под Новый год, дойдя до точки,опять у года в полой оболочкевозник – слепым зародышем в яйце,началом в самом крохотном конце,с личиной беспричинной на лице,с похабной размалеванною харей,и вновь свое справляю Рождество,как сам себе чужое существосредь приотворенных, как двери, тварей?Иль ум пестрее дикаря раскрашени хищницам-вещам, как мертвый идол, страшен?Иль сам он, шут, широко ошарашен,что липнет муть – тяп-ляп – галиматья,что не могу и рук-то вымыть я?

Нет, иноков вселенских одиноче,келейных схимников и просто бобылей,столбом я стал средь новогодней ночи,как столп отшельничий и чей-то прочий,который носа гулькина короче.А мимо, будто стадо костылей, –слепые толпы дней и вечеров увечных,поискалеченных зубами западней.И не хочу я у Очей у Вечныхузнать суть дела. Бог с ней! Им видней:они меня темнее и умней.

А где мне ведать, что умно, что глупо?Я, словно столб без фонаря, возрос.А рядом, погрузясь в объятия тулупа,стоит, как сторож, вековой мороз.Дороги, реки, сёла, городаметет его седая борода.

Бежит зима в веселой русской шубке,и шутки скалят крохотные зубки,и полночь тащит полное ведро...Я верую в приметы, как в добро,и вот вылупливаюсь из скорлупки,как бедное и твердое ядро.

И глаз проклюнулся – сей вездесущий хлюст.Но как помочь тебе, комочек пуха?Принять оковы ока, путы ухаи паузу еще безусых уст?Как научить тебя, молокососа,узнать заранее премудрость старика –все козни кожи, все доносы носа,и казни костные, и язвы языка?

Царапаясь на волю в голове,как коготки, коснулись пальцы пленок,и вот, предчувствуя предсмертный взгляд в плеве,рука моя желтеет, как цыпленок,в огромном черном рукаве.

А через час она уже старухаи знает, что такое глум и глузд.Идут дозоры взора, слуги слуха.Подпольный воздух стал и чист, и пуст,в нем вольный свист разбойничьего лиха.Ты не разруха, мать-неразбериха,ты повитуха-бобылиха,и развязались узы уст.

Мели что хочешь, маленький Емеля!Любая истина верна.Любая мельница – лишь пустомеля,а правда – в муке зрелого зерна.Вращайся, дума, бедный жадный жернов!Прощайся с нею, горькая мука!Есть печи, пекари и есть в рядах обжорныхоборванные нищие века.И я хожу, голодный голодранец,отведать там горяченькой бедыи в отставной пихаю ранецостатки скудные еды.

Наелся – как навоевался,хлебнул – как бы рубнул сплеча,по горло я нагоревался,из мысли по пояс торча,истошней истины крича,как под кнутом у палача.Иль проще? Запросило телосебя тайком, как калача,а баба-память налетела,как оплеуха, сгоряча.И с окаянной оплеухой,с клеймом иль с влепленным блиномя шел, обвисший, лопоухий,старинным, длинным-длинным днем,как древним городом, и в немна грязной площади базарнойв великой злобе светозарнойзверел и медленно ределзверинец и вещей, и дел.

Так, видно, было, есть и будет. А сегоднясобрался на скамье я ночью новогоднейи сжался всем собором от беды,от неуемной темноты исподней,от неразумной жалости Господней,мороза бесприютного безродней...Но я запрягся сам в себя и еду(еще болят во мне копыт следы!),на месте езжу я по собственному следу.

Я не один. Я разный. Я из правды и вранья.Я вече вещее и суд извечный воронья,воронка и сосуд, пчела, и мед, и ячея,конь и дуга, хомут и омут, вожжи и шлея,разинутый мой рот грозит, как смертью полынья.А сбоку рынок я, где праздничная толчея.Нет, я не одинок: еще дружу с Авосем я,и усумняются во мне, вкусив всего, семь Я.

1-2-9 января 1965 – 1, 8 ноября 1966