Владимир Набоков - Горний путь Страница 7

«Маркиза маленькая знает…»

Маркиза маленькая знает,как хороша его любовь.В атласный сад луна вступает,подняв напудренную бровь.Но медлит милый, а былинкебылинка сказывает сон:на звонком-тонком поединкеон шпагой мстительной пронзен.Фонтаны плещут, и струистолепечет жемчуг жемчугу:лежит он, мальчик серебристый,комочком шелка на лугу.Она бледнеет и со страхом,ища примет, глядит на птиц,полет их провожая взмахомпо-детски загнутых ресниц.А все предчувствие живее;рыданий душит горький зной,и укорачивает веерполупрозрачный, вырезной,то смутно-розовый, то сизый,свою душистую дугу,а рот у маленькой маркизы —что капля крови на снегу…

Смерть

Выйдут ангелы навстречу, —многорадужная рать,на приветствия отвечу:не хочу я умирать!

Надо мной сомкнутся крылья,заблистают, зазвенят…Только вспомню, что любил ятеплых и слепых щенят.

Капли красок

Он горстью мягкою землии кровь и слезы многим вытер;Он милосерден. В рай вошлиблудница бледная и мытарь.

И он своим святым простит,что золотые моли гиблив лампадах и меж слитых плитблагоуханно-блеклых библий.

И в утро свежее любвина берег женственно-отлогиймы выбегали, и твоибосые вспыхивали ноги.

Мы задыхались в серебреосоки сочной, и, бывало,подставя зеркальце к заре,ты отраженье целовала.

Черешни, осы — на лотках;и, точно отсвет моря синий,на знойно-каменных стенахгорят, горят глаза глициний.

Белы до боли облака,ручей звездой в овраге высох,и, как на бархате мука,седеет пыль на кипарисах.

Мы пели в поле, и луныблуждало блещущее диво.Былинки были так бледны,так колебались боязливо.

Мы шли, и, может быть, цветок,между былинками, в тревогешепнул: «Я вижу — я высок:блуждают блещущие боги…»

Он отвернулся от холстаи в сад глядит, любуясь святополетом алого листкаи тенью клена лиловатой;

любуясь всем, как сын и друг,без недоверья, без корысти,и капля радужная вдругспадает с вытянутой кисти.

Где ты, апреля ветерок,прелестный, в яблони влюбленный?Цветут, цветут, а ты снежоксдуваешь этот благовонный…

В былые, благостные дни,в холодном розовом тумане,да, сладко сыпались они,цветы простых очарований.

На лодке выцветшей вдвоеммеж камышей мы проплываем.Я вялым двигаю веслом,ты наклоняешься над краем.

И зеленеет глубина,И в лени влаги появленьелилеи белой, как луна,встречаешь всхлипом восхищенья…

Шептала, запрокинув лик,ты о разлуке предстоящей,а я глядел, как бился бликна дне шушукающей чащи,

как — в дымке — ландыша душадышала, и как с тонкой ношейполз муравей, домой спеша,такой решительный, хороший…

Когда-то чудо видел я;передаю созвучьям нынето чудо, но душа моя —как птица белая на льдине,

и хоть горит мой стих живой,мне чуждо самому волненье.Я скован. Холод заревойкругом. И это — вдохновенье…

Все, что я видел, но забыл,ты, сказка гулкая, напомни;да: робким рыцарем я был,и пряжка резала плечо мне.

Да. Злая встреча у ручьяв тот вечер шелково-зеленый,кольчуги вражьей чешуя,и конь под траурной попоной.

Там, говорят, бои, гроза…А в Риме сумеречном, тонкоподкрасив грустные глаза,стихи расплескиваю звонко.

Но завтра… Сердца стебелекя обнажу, из нежной раныв воде надушенной дымоквозникнет матово-румяный…

Когда мы встали пред врагом,под белоснежными стенами,и стрелы взвизгнули кругом,Христос явился между нами.

Взглянул — и стрелы на летув цветы и звезды превратилисьи роем радостным Христуна плечи плавно опустились.

Дыханье веера, цветы,в янтарном небе месяц узкий…Зевая, спрашиваешь ты,как слово happiness[5] по-русски.

А в тучках нежность хризантем,и для друзей я отмечаю,что месяц тающий — совсемлимона ломтик в чашке чаю.

Твой крест печальный — красота,твоя Голгофа — наслажденье.Скользишь, безвольна и чиста,из сновиденья в сновиденье,

не изменяя чистотесвоей таинственной, кому быни улыбались в темнотетвои затравленные губы.

Тоскуя в мире, как в аду,уродлив, судорожно-светел,в своем пророческом бредуон век наш бедственный наметил.

Услыша вопль его ночной,подумал Бог: ужель возможно,что все дарованное Мнойтак страшно было бы и сложно?

Скользнув по стоптанной траве,взвился он звучно, без усилья,и засияли в синеведавно задуманные крылья.

И мысли гордые теклипод музыку винта и ветра…Дно исцарапанной земликазалось бредом геометра.

Дом новый, глухо-знойный деньи пальма, точно жестяная…Вот он идет, глядит на теньсвою смешную, вспоминая

тень пестрых шелковых знамену сфинкса тусклого на лапе…Остановился; жалок онв широкополой этой шляпе…

Детство

При звуках, некогда подслушанных минувшим,любовью молодой и счастьем обманувшим,пред выцветшей давно, знакомою строкой,с улыбкой начатой, дочитанной с тоской,порой мы говорим: ужель все это было?и удивляемся, что сердце позабыло,какая чудная нам жизнь была дана…

Однажды, грусти полн, стоял я у окна:братишка мой в саду, Бог весть во что играя,клал камни на карниз. Вдруг, странно замирая,подумал я: ужель и я таким же был?И в этот миг все то, что позже я любил,все, что изведал я — обиды и успехи —все затуманилось при тихом, светлом смехевосставших предо мной младенческих годов.

И вот мне хочется в размер простых стиховто время заключить, когда мне было восемь,да, только восемь лет. Мы ничего не просим,не знаем в эти дни, но многое душойуж можем угадать. Я помню дом большой,я помню лестницу, и мраморной Венерымеж окон статую, и в детской полусерыйи полузолотой непостоянный свет.

Вставал я нехотя. (Как будущий поэт,предпочитал я сон действительности ясной.Конечно, не всегда: как торопил я страстномедлительную ночь пред светлым Рождеством!)Потом до десяти, склонившись над столом,писал я чепуху на языке Шекспира,а после шел гулять…

                       Отдал бы я полмира,чтоб снова увидать мир яркий, молодой,который видел я, когда ходил зимойвдоль скованной Невы великолепным утром!Снег, отливающий лазурью, перламутром,туманом розовым подернутый гранит, —как в ранние лета все нежит, все пленит!

Тревожишь ты меня, сон дальний, сон неверный…Как сказочен был свет сквозь арку над Галерной!А горка изо льда меж липок городских,смех девочек-подруг, стук санок удалых,рябые воробьи, чугунная ограда?О сказка милая, о чистая отрада!

Увы! Все, все теперь мне кажется другим:собор не так высок, и в сквере перед нимдавно деревьев нет, и уж шаров воздушных,румяных, голубых, всем ветеркам послушных,на серой площади никто не продает…Да что и говорить! Мой город уж не тот…

Зато остались мне тех дней воспоминанья:я вижу, вижу вновь, как, возвратясь с гулянья,позавтракав, ложусь в кроватку на часок.В мечтаньях проходил назначенный мне срок…Садилась рядом мать и мягко целовалаи пароходики в альбом мне рисовала…Полезней всех наук был этот миг тиши!

Я разноцветные любил карандаши,пахучих сургучей густые капли, краски,бразильских бабочек и а́нглийские сказки.Я чутко им внимал. Я был героем их:как грозный рыцарь, смел, как грустный рыцарь, тих,коленопреклонен пред смутной, пред любимой…О, как влекли меня Ричард непобедимый,свободный Робин Гуд, туманный Ланцелот!

Картинку помню я: по озеру плыветширокий, низкий челн; на нем простерта дева,на траурном шелку, средь белых роз, а слеваот мертвой, на корме, таинственный старикседою головой в раздумии поник,и праздное весло скользит по влаге сонной,меж лилий водяных…

                        Глядел я, как влюбленный,мечтательной тоски, видений странных полн,на бледность этих плеч, на этот черный челн,и ныне, как тогда, вопрос меня печалит:к каким он берегам неведомым причалит,и дева нежная проснется ли когда?

Назад, скорей назад, счастливые года!Ведь я не выполнил заветов ваших тайных.Ведь жизнь была потом лишь цепью дней случайных,прожитых без борьбы, забытых без труда.Иль нет, ошибся я, далекие года!Одно в душе моей осталось неизменным,и это — преданность виденьям несравненным,молитва ясная пред чистой красотой.Я ей не изменил, и ныне пред собойя дверь минувшего без страха открываюи без раскаянья былое призываю!

Та жизнь была тиха, как ангела любовь.День мирно протекал. Я вспоминаю вновьбезоблачных небес широкое блистанье,в коляске медленной обычное катаньеи в предзакатный час — бисквиты с молоком.Когда же сумерки сгущались за окном,и шторы синие, скрывая мрак зеркальный,спускались, шелестя, и свет полупечальный,полуотрадный ламп даль комнат озарял;безмолвно, сам с собой, я на полу играл,в невинных вымыслах, с беспечностью священной,я жизни подражал по-детски вдохновенно:из толстых словарей мосты сооружал,и поезд заводной уверенно бежалпо рельсам жестяным…

                          Потом — обед вечерний.Ночь приближается, и сердце суеверней.Уж постлана постель, потушены огни.Я слышу над собой: Господь тебя храни…Кругом чернеет тьма, и только щель двернаяполоской узкою сверкает, золотая.Блаженно кутаюсь и, ноги подобрав,вникаю в радугу обещанных забав…Как сладостно тепло! И вот я позабылся…

И странно: мнится мне, что сон мой долго длился,что я проснулся — лишь теперь, и что во сне,во сне младенческом приснилась юность мне;что страсть, тревога, мрак — все шутка домового,что вот сейчас, сейчас ребенком встану сноваи в уголку свой мяч и паровоз найду…Мечты!..

            Пройдут года, и с ними я уйду,веселый, дерзостный, но втайне беззащитный,и после, может быть, потомок любопытный,стихи безбурные внимательно прочтя,вздохнет, подумает: он сердцем был дитя!

Ангелы