Юрий Колкер - Млечное Страница 7

я всесилен, как маг,

всё сложилось так просто:

я живу и теперь

там, на нашей планете,

я грущу о тебе

вёрсты новых столетий.

4 января 1964

* * *

Весна — это просто, прозрачнее сна,

неверная невских ночей пелена,

и лёд, уступающий плеску волны,

и то, чем нечаянно души полны.

Мы дети весны — и в порыве своём

мы верим в наивность и мудрость её.

Весна — в неизбежности истин земных

и даже в самом ожиданье весны,

а может, в тревогах огромного дня,

а может, в девчонке, забывшей меня…

Весна — это значит: дорога ясна,

и цель неизбежна, и даль не страшна;

весна — это город без края и дна,

которому только улыбка нужна…

весна — это даже немножко смешны

и самые мысли о чуде весны;

ведь в наших сердцах торжествуют стихи —

стихи, этот синтез весенних стихий!

май 1964 

ДЕВЯТЫЙ КРУГ

* * *

Купола, купола, купола.

Ты в сиреневом небе взошла;

Ты в сиреневом круге одна.

Ты в играющей вьюге слышна,

на сучках, где повисла метель,

на погостах небесных земель,

в очертаниях лунных полей —

и лицо наклонила к земле.

А луна — что обломанный нож,

и просыпана звёздная рожь

в нас, в раскрытое настежь окно…

Ты сегодня простая, как ночь —

где оно, с кем ты вечно вдвоём:

светоносное имя твоё?..

1964

ФИЗИКИ

Г. Т.

Набегают волны электричек

на густые сумерки вокзалов.

В городе осталась Беатриче

с Петроградской, а меня — не стало.

Обо мне ещё вздыхает эхо

в глубине одной из старых улиц.

Я на самый край земли уехал —

на полмира рельсы протянулись.

Беатриче этот факт известен:

я в страну своей мечты уехал,

в те края, куда собрали вместе

мальчиков с физфаков и матмехов.

Здесь зима. Морозы минус тридцать.

За окном — рукой подать как близко —

очи нашей признанной столицы,

светятся огни Новосибирска…

— Сколько лет… — да ты сама ведь знаешь —

с детства до прощанья с институтом,

ты — моё развёрнутое знамя,

ты со мною каждую минуту,

ты… — Минует более недели,

прежде, чем воскреснут эти строчки

на шестидесятой параллели…

Ждут ли их? Как знать! Целую. Точка.

А потом я сплю — и снова дома.

Невский до смешного непривычен.

Почему-то на углу Садовой

я опять встречаюсь с Беатриче.

Нам вдвоём торжественно и странно,

вновь открыты и сердца и лица, —

и забыт удельный вес урана

и неоны северной столицы,

и почти застывший ртутный столбик —

там, где на заснеженной земле

бьются лбы, блестящие, как колбы,

над решеньем мировых проблем…

…Говорят, я всё забуду скоро:

Вспоминать здесь некогда и негде…

Беатриче раздвигает шторы

в старом доме на Большом проспекте.

1964

РАЗГОВОР С ДЕДОМ

Подбирают к эпохе эпитеты,

об эпохе с апломбом беседуют,

с аппетитом

эпоха выпита

и съедена

буквоедами.

За наплывом пустых,

надоевших строк

поди разгляди сквозь мрак ты,

где

закрыли от нас мишурой

существо

обнажённого факта…

Брошен я,

забыт,

до костей раздет,

без единой мысли в кармане.

Может, выручишь внука, дед,

ты,

ушедший в старый стенной портрет?

Помоги! Одолжи вниманием…

Я ползучей пошлостью сыт,

ты — знавал времена всемирные —

френч, три ромба,

щёточкою усы —

из тридцатого года

вынырни!

Зря, выходит, потоками кровь лилась,

нам достались

кочки болотные.

Где она, твоя народная власть,

братство с равенством

благородные?

Нам теперь от старших помощи нет…

— Помолчи-ка, внук! — говорит портрет…

Помолчи! —

да мозгами раскинь. Отрицать —

мелко. Люди

глубже устроены.

Видишь ты честолюбца да подлеца,

возомнивших себя героями,

видишь ты предателей легион

палачей да лихих налётчиков,

а предатель —

тот, кто в себя влюблён,

и палач хорош —

из начётчиков.

Для тебя обманутый — идиот,

обманувшихся рой — партократия…

А герои — были. И был народ,

совершивший

невероятное.

Круглый год,

забывая про отпуска,

мы в поту работали до ночи,

чтоб потом нам все грехи отпускал

Иосиф Виссарионович.

Не на кочке ты — оглянись вокруг —

даром что ли в мыслях свободен ты? —

ты одет и сыт, мой учёный внук, —

икс да игрек, да рифмы модные.

Мне б

твои науки да твой досуг…

А про нас —

ты смотрел, да плохо!

Дайте-ка, внучек,

я на тебя взгляну… —

И глядит.

И в глазах у него — эпоха

в натуральную

величину.

1964

* * *

Разлетелись чёрною стаей,

опустили крылья тревоги…

Ты такая теперь, такая,

как, наверно, одни лишь боги.

Непонятное, непростое

в наши души вошло и взгляды.

Только — радости я не стою,

да и грусти уже не надо.

Всё решила одна лишь фраза…

Мне во славу гремят фанфары,

будто я и так не наказан

пестротой триумфальных арок.

В неоглядных полях печали

опустили крылья тревоги…

Я, надменный и злой, облачаюсь

в алый плеск императорской тоги

и, с лицом, как в насмешку, суровым,

исполнитель заученной роли,

поднимаюсь в венке лавровом

на торжественный Капитолий.

Как уйти от хвалебного вздора,

от немыслимой пытки славы?

Ты одна не придёшь на форум

созерцать мой наряд кровавый!

Ты лишила меня последней

самой жалкой моей надежды…

Я — посмешище, я — наследник

всех страданий любивших прежде, —

я, держащий в руках весь мир,

так трагически безрассуден!

Я, поставленный над людьми

и бессильный открыться людям…

Смерти ищет душа, не лести.

Если ты мне всё ещё друг —

мне, как счастья, ждущему мести, —

поспеши, избавитель Брут!

1965

БАЛЛАДА О ЛЮБВИ И НЕНАВИСТИ

Пять лет шли мы рядом — и в каждом бою

тебе посвящал я всю ярость мою:

всю боль поражений, всю радость побед

я нёс на алтарь моих дум о тебе.

Пять лет — только степь да курганы кругом,

пять лет мы сражались с отважным врагом.

Гремели копыта, взлетали клинки,

за тучами стрел вырастали полки,

и утро вставало не ярче, чем день

зарёй от сожжённых врагом деревень…

И — нет тебя более рядом со мной!

Заря. И враги у меня за спиной, —

и вот он, не чаянный мною конец,

и Смерть прискакала на белом коне…

Склонилась, в глаза мне взглянула, как мать:

— Ты ранен? Ты предан! — я знаю сама… —

А шлемы сомкнулись железным кольцом.

Я встану, чтоб встретить как надо, в лицо,

я встану — и всё, что успею, воздам!..

Ты видишь? Ты слышишь? Горят города,

и плач в деревнях, и оковы звенят…

Как здравствуешь? смеешь ли очи поднять?

1965

АНДРОМЕДА

В Ленинграде осталась весна,

запылились скрижали науки.

Вместе с солнцем и ветром

напутствует нас

потаенная сладость разлуки.

Мы не любим насиженных мест.

Мы — мечтатели и непоседы.

Нам, как символ дороги,

горит Южный Крест

и загадочный шлейф Андромеды.

Нам призывно кричат поезда,

нас зовут они в дальние дали —

к золотым берегам,

к голубым городам,

о которых мы с детства мечтали.

Там внезапно приходят заря,

там закат наступает не сразу,

и в порту Зурбагана

скрипят якоря

бригантин поэтических сказок.

По волнам легендарных морей,

к островам недобытой Победы…

То и дело ночами

горят между рей

под вуалью — глаза Андромеды.

На проталинах звездах дорог,

у истоков вселенского света,

в гуще вечных миров,

в чаще млечных костров —

улыбается нам Андромеда.