Юрий Колкер - Млечное Страница 8

улыбается нам Андромеда.

19 мая 1965

* * *

Ах, коммунисты!

Их руки чи́сты,

слова зубасты,

глаза когтисты;

язык — что заступ,

душа — что приступ.

Они плечисты,

они речисты.

Они — схоласты-

-эквилибристы.

Порой с подсказкой,

всегда с ириской.

сначала с лаской,

а после — с миской.

1965

* * *

Так грустно умирают облака,

как будто эта смерть — в последний раз.

Стоит, как храм, торжественный закат,

а в нём живет Асоль, моя сестра…

В её глазах такая доброта,

как разве только небо над тобой,

и весь восторг её наивных тайн,

и вся моя любовь, моя любовь…

…На русский ты меня переведи —

Асоль по-русски означает: жди.

1965

ВСТУПЛЕНИЕ К ЦИКЛУ

ДЕВЯТЫЙ КРУГ

В моих зрачках живут твои черты.

Я умираю от сердечной раны.

Уходят корабли моей мечты

в искрящиеся дали океана.

А ты без грусти смотришь на меня, —

и ты права — твоё ли это дело?

И чьей надежды хватит, чтоб поднять

моё стихом исхлёстанное тело?

1965

* * *

Ночь ушла, торжественна и зла.

День пришёл вершить свои дела.

День сентиментален и ревнив,

день — как я… Но есть такие дни…

Я томлюсь в дневном полусне;

эти дни, они — не ко мне,

эти дни, с тревогой их лиц…

Ты — вдали, в кромешной дали.

Не спастись. Не уйти никак:

ты — так непомерно близка.

Эти дни!.. Мне дня не поднять:

ты на знамени у меня…

Ночь ушла. А день не помнит зла.

Не послать ли бить в колокола?..

1965

* * *

Осенний ворох слов, сомнений ворох.

Безумствуем, с решеньями спешим…

Вот ты ушла…

А мне остался город

грядой своих кубических вершин,

ущелья улиц, подворотен норы…

В сырую ночь, с асфальтовых пустынь,

с полей, впитавших городскую сырость,

я возвращусь в обитель немоты,

в пустые комнаты моей квартиры,

где гулким эхом отдаётся вздох,

а тишина

насыщена отчаяньем,

где телефон, брыластый, как бульдог,

на привязи скучает, сыт молчанием,

а если сдуру и нарушит тишь,

зальётся радостным никчёмным лаем,

не подойду —

ведь ты не позвонишь,

и я давно и твёрдо это знаю…

Мы с городом останемся вдвоем,

проникнусь я его молчаньем жутким —

и утром всё молчание твоё

покажется мне доброй глупой шуткой…

Переживу

и боль, и мрак, и морок…

В асфальтовых полях моей души,

как часовой, стоит на страже город

грядой своих кубических вершин.

1965

АВГУСТ

На самую кромку земли

август камнем упал.

Ветры с Карпат принесли

мыслей моих листопад —

и крутят их жёлтый ворох

по аллеям и площадям…

Слышишь?

под вечер

гулко въезжают в город

люди на лошадях! —

Бронзовые, стремительные,

с красных закатных гор,

лошади, шеи выпятив,

мчатся во весь опор, —

это наше ржавое солнце

упало с седеющих клёнов:

брошена в город конница

с эхом,

свистом,

и звоном!

И вместо добротной прозы

и размеренности событий

стало в городе звёздно,

стал он —

многокопытен.

И уже не понять,

что сделалось —

до отчаянности

всё ново:

так серебряно, оголтелые,

в гулких улицах бьют подковы…

1965

* * *

Какой же я холоп и негодяй!

Так бестолково, так неловко

душа устроена моя!

Душа, а душно, как в духовке,

стихи, как противни, стоят.

И я, исследуя анналы

трущобы этой, двадцать лет

ищу в отчаянье Начало —

и зря ищу: Начала нет.

Но есть концы — в потенциале…

Порой, проснувшись поутру,

так ясно вижу: в одеяле

лежит, завёрнут, жалкий труп…

Лежит, а за окошком сыро,

и воробьи, и моросит,

и несуразная квартира

в трёх измерениях висит;

на столике бутылка пива,

у телефона — счёт на газ,

и тощий кот сидит, как вывод,

в моих синеющих ногах…

Конец мой неизменно жалок,

и от вопроса не уйти:

каким же быть должно Начало,

чтобы к такому привести?

1965

ГАДАЛКА

Крестовые дамы

в казённом доме

крест, им данный,

несут, как долю.

Тузы и валеты

в плащах и латах,

и кабриолеты,

и звон, и ладан.

Тасуя жизни,

гадалка судит

дела чужие

и судьбы, судьбы!

Навет преданий

в наш век бредовый —

крестовые дамы

в казённом доме.

Легла эпоха,

как день, на карты.

Я с Малой Охты,

а ты — с Монмартра.

сентябрь 1965, Кириши

* * *

Как мне забыть твои глаза и губы?

Висит туман, роскошный, как виссон,

палаток стадо, и луна на убыль,

и к полночи — костер на сто персон.

А Волхов катит чёрное и злое,

а в Киришах всегда — то дождь, то зной…

Земля очнулась от палеозоя

для заунывных песен под луной.

Являлась ночь молитвой святотатца,

вставал рассвет, колючий, как репей…

и было нам с тобою не расстаться —

вот так же, как не встретиться теперь.

…В Гондвану кануло моё былое,

где катит Волхов чёрное и злое.

сентябрь 1965, Кириши

* * *

У революций есть давно забытый навык

вносить в сердца

заоблачную высь —

чтоб были Времена,

и были Нравы,

и были Люди

с ног до головы;

и чтобы знать, что цели оправдали

народных жертв

трагический размах,

и чтоб потом историки писали

исследований толстые тома;

и чтобы нам, кто опоздал родиться,

достался вдруг весь груз избитых фраз,

вся белена ханжей, весь лом традиций,

забытых и опошленных вчера…

У революций есть

бессонная работа,

а ты, потомок, прячься и молчи,

когда гигантов судят готтентоты,

когда поэтов душат палачи…

…Они ошиблись? Их ошибок было

на грош от тех, что принесла к войне

Россия, взмыленная, как кобыла,

с невероятным грузом на спине.

На них тома взирали, как Эзопы,

они понять не смели, смущены,

безумного движения Европы,

раскатов неминуемой войны.

На них катились толп Сарданапалы,

сносили перекрытия доктрин…

На них снаружи что-то надвигалось,

и что-то надвигалось изнутри.

Ещё далёк прокля́тый сорок первый,

но, завершая европейский цикл,

по до отказа напряжённым нервам

под маской рвенья к нам пришёл — фашизм.

Пришёл — и умер в мужественных душах,

и — распустился в душах подлецов,

и — превратился в безысходный ужас

для не узнавших страшное лицо.

Так чёрный дух толпы пошёл на приступ

высот, добытых кровью и трудом, —

и здесь, как там, пытали коммунистов,

а за евреев принялись потом…

…Пора признаться — что же тут такого?

Не хватит ли цитатами бряцать?

Ведь, право, не один же Шостакович

всё это так вот понял до конца?..

Ведь мы полны душевного движения,

и вот она глядит уже на нас —

История,

задумчивая женщина,

усталостью сухих бессонных глаз…

октябрь 1965

НЕОТВРАТИМОСТЬ

Закатно мне, —

не печально, не радостно.

Стоят стихи, как деревья сожжённые.

Стоят, как круги единичного радиуса,

на себя же

конформно отображенные.

А за окнами — клочья неба досужего:

качается стужа —

крыльев взмах…

Кружи́тся, видишь?

кру́жится, кру́жится

последняя моя зима.

Ветер носит, кру́жит

нечто крамольное:

вздохи,

звезды,

мечты — над словесным гравием.

Ты же —

знаешь, что всюду царит гармония,

и что всё совершается в мире правильно,

и что вся моя вера в тебя —

случайное,

так, бренчанье,

попутное замечание…

И ещё —

какого цвета отчаянье

и какие глаза у него отчаянные.

Ты ведь знаешь?

Отчаянье —

белое-белое,

за окошком хлопьями

падает, падает…

Все ли так

мы сделали?

Да и — надо ли?..

ноябрь 1965

* * *

Девочка плачет у моря,