Артюр Рембо - Одно лето в аду Страница 8

В городах грязь мне вдруг казалась красной и черной, как отраженье в зеркале, когда в соседней комнате проносят лампу, как алмаз в лесу! Добрый час, кричал я и видел в небе море огня и дыма; и справа, и слева - все сокровища, сверкающие подобно миллиарду гроз.

Но оргии и дружба женщин мне были запрещены. Не было даже товарища. Я видел: перед исступленной толпой, перед палачами я оплакиваю горе, которого они не могли бы понять; я их прощаю! - Как Жанна д'Арк! "Духовники, ученые, учители, вы заблуждаетесь, предавая меня правосудию. Я никогда не был с этим народом; я никогда не был христианином; я из тех, кто поет под пыткой; я не понимаю законов; у меня нет чувства нравственности, я тварь: вы заблуждаетесь".

Да, мои глаза закрыты для вашего света. Я тварь, негр. Но я могу быть опасен. Вы Поддельные негры, вы маньяки, кровопийцы, скряги. Купец, ты негр; судья, ты негр; генерал, ты негр; император, старый лишай, ты негр; ты пил бесценный напиток сатаны. - Этот народ вдохновляют лихорадка и рак. Старики и калеки так чопорны, что просятся на сковороду. Самое умное - покинуть материк, где безумие рыщет, чтобы уловить заложников для этих презренных. Я поистине вступаю в царство детей Хама.

Познал ли я природу? Познал ли я самого себя? Не надо больше слов. Я похоронил мертвых в своей утробе. Крики, барабан, пляс, пляс, пляс, пляс! Я даже не знаю часа, когда, с приходом белых, уйду в небытие.

Голод, жажда, крики, пляс, пляс, пляс, пляс!

----

Белые выгружаются. Пушка! Надо окреститься, одеться, работать.

Мне нанесли смертельный удар в сердце. Мог ли я это предугадать?

Я не сделал никакого зла. Жизнь будет для меня легкой, я буду избавлен от раскаянья. Моя душа, почти мертвая для добра, не будет знать терзаний в час, когда взойдет свет во мраке, суровый, как погребальный факел. Рок юноши - ранний гроб, оплаканный чистыми слезами. Верно, разгул - скотство; разврат - скотство; пора рассеять смрад. Но бой часов на башне возвещает лишь час светлой скорби. Буду ли я вознесен, чтобы, уподобясь ребенку, играть в рай, в забвение всех страданий?

Скорей! есть ли иные жизни? Сон среди блеска немыслим. Блеск всегда криклив. Одна небесная любовь вручает ключи познания. Я знаю, что природа всего лишь парад добра. Прощай, мечты, призраки воображения, грехопадения.

Благоразумная песня ангелов доносится из спасительной ладьи: небесная любовь. Две любви! Я мог умереть от земной любви, умереть от самоотречения. Я оставил души, муки которых возрастут при моем отплытии! Среди погибших вы найдете меня; те, которые останутся в живых, разве они не друзья мне?

Спасите их!

Во мне родился разум. Мир прекрасен. Я буду любить моих ближних. Это уже не детские обещания. Не надежда ускользнуть от старости и от смерти. Бог даст мне силы, и я хвалю бога.

----

Уныние уже не моя страсть. Ярость, распутство, озорство, - я не знаю, что еще, все взлеты и бедствия - все мое бремя снято. Измерим без головокружения глубину моей непосредственности.

Я утрачу способность просить поддержки в виде кнута. Я не воображаю, что отправился на свадебный пир с Иисусом Христом в роли тестя.

Я не пленник своею разума. Я говорил: бог. Я хочу свободы в выборе спасения: как достичь этого? Суетные вкусы отошли от меня. Нет больше нужды ни в самоотречении, ни в небесной любви. Я не оплакиваю век чувствительных сердец. У каждого свой разум, презрение и жалость: я сберегаю свое место на вершине этой ангельской лестницы здравого смысла.

А узаконенное счастье, семейное, или нет... нет, это не для меня. Я слишком беспутен, слишком рассеян. Труд украшает жизнь - старая истина: как и я сам, моя жизнь недостаточно весома, она ускользает и царит, вдали, над действием, этим драгоценным началом мира.

У меня нет мужества полюбить смерть, я похож на старую деву!

Если бы мне бог дал небесный, воздушный покой, молитву, - как древним святым. Святые, стоики! отшельники, художники, какие уже не нужны!

Непрерывное шутовство? По своей простоте я мог бы заплакать. Жизнь шутовство, овладевшее всем.

----

Конец, вот оно возмездие. - _В путь_!

А-а! легкие жжет, в висках стучит!

Солнце, а в глазах у меня ночь! Сердце... тело...

Куда идти? в бой! Я слаб! Другие наступают. Орудия, оружия... сроки!..

Огонь! стреляйте в меня! Вот я! или я сдаюсь! - Трусы! - Я убиваю себя! Я бросаюсь под копыта лошадей!

Ах!..

- Я привыкну к этому.

Это будет французская жизнь, дорога чести!".

III. Ночь в аду

В черновике эта главка именовалась "Ложное обращение".

Мы видим в главке "Ночь в аду" последовательное, по этапам, описание трагической попытки воплощения теории ясновидения, ад, уготованный ясновидцем самому себе.

Абзац об "изрядной порции яда" - это безжалостный анализ практики воплощения теории ясновидения.

Далее следует указание на благородство намерений поэта.

После этого - "рассуждение", обращенное против прежней, "обычной" поэзии, которая не была подлинной жизнью. Сквозь описание катастрофических неудач просвечивает воспоминание о социальном идеале, исповедуемом Рембо-ясновидцем ("И подумать только, что я обладаю истиной, что вижу справедливость...").

Сквозь неудачи, сквозь галлюцинации и кошмары

Рембо видит свои приобретенные и утраченные возможности (...он богаче поэтов и визионеров).

"Чудо" своей поэзии Рембо ассоциирует и с тем, что творит сатана (который у арденнских крестьян из окрестностей Шарлевиля и Вузье именовался Фердинандом), и с описанием чудес Иисуса. Постепенно призывы довериться поэту как ясновидцу-"чудотворцу" приобретают форму, имитирующую и пародирующую Евангелие, с перенесением внимания на светский, гражданский характер дел Рембо ("Труженики, бедные люди! Молитв я не требую; только ваше доверие - и я буду счастлив").

Всю главку завершают признания Рембо, что он все еще в аду.

IV. Бред I. Неразумная дева.

Инфернальный супруг

В заглавии "Неразумная дева" содержится очевидный намек на Евангелие от Матфея (25, 1-13), на притчу о "неразумных девах", взявших на встречу с божественным женихом светильники, но не взявших масла и опоздавших войти в царствие небесное.

По-видимому, главка содержит злой и иронический рассказ о спорах Верлена ("неразумная дева") и Рембо ("инфернальный супруг"), но не исключено, что, как предполагает Марсель Рюфф, спор разных сторон души Рембо.

Прославилась та часть главки, где "дева" рассказывает о трущобах Лондона, об общественных симпатиях Рембо и о его поисках способа, как изменить жизнь (changer la vie). Во французской прогрессивной критике уделяется чрезвычайное внимание близости слов Рембо знаменитому тезису Маркса об изменении мира. Естественно, содержание понятия, вложенного Марксом в свой тезис, и содержание того понятия, которое можно вывести из изображения поисков секрета изменения мира у Рембо, несопоставимы. Но важно, что французские поэты - Рембо, а затем Верлен, - и притом на опыте, полученном в самом капиталистически развитом центре тогдашнего мира, в Лондоне, пришли к положению, созвучному марксистской идее.

Для структуры образов главки характерно, что серьезные вопросы поставлены как бы случайно, в спутанном лепете "неразумной девы", вспоминающей еще раз к концу своей исповеди об идее изменения жизни, добре и солидарности.

Ироническая концовка всей главки подготовлена сбивчивой параллелью, которую "неразумная дева" проводит между своей судьбой и судьбой героини "Дамы с камелиями" А. Дюма-младшего - Маргариты (Виолетты-Травиаты в опере Верди). На эту параллель указывают имена соблазнителей, два из которых образуют имя и фамилию пошлого персонажа Дюма: Арман Дюваль (ср.: OSB, р. 467-468).

V. Бред II. Алхимия слова

В этой главке последовательно описывается поэтическая практика ясновидца. В ней в качестве примеров Рембо приводит собственные стихи из "Последних стихотворений". Цитации эти очень свободны - не то по истинной, не то по намеренной небрежности, оттеняющей доминанту звучания над точным смыслом отдельных слов в стихах такого типа.

В этой главке сосредоточено спокойно-непринужденное и убийственное этой спокойной непринужденностью опровержение основ складывавшейся символистской Эстетики. Поэтому текст является пунктом приложения усилий тех литературоведов, которые доказывали, будто Рембо не прощается с символизмом, а отказывается только от своих "Последних стихотворений" (см.: OSB, р. 468-473).

Наивность изложения сочетается у Рембо с продуманной последовательностью критики. Здесь есть много сбывшихся эстетических прогнозов: интерес к примитиву, народно-лубочному искусству; обращение к гомеровскому образу Киммерии, стране мрака и вихрей, впоследствии близкое поэтам XX в. - Полю Клоделю, Сен-Жон Персу, у нас Максимилиану Волошину и художнику Константину Богаевскому, которые узнавали Киммерию в предгорьях и степях Восточного Крыма и воплотили ее образ в своих стихах и картинах.