Артюр Рембо - Одно лето в аду Страница 9

Заключительная фраза: "Это прошло. Теперь я умею приветствовать красоту" - относится к тому оптимистическому пласту, с которым в каждой главке встречается читатель. Рембо еще верит, что пройдет сквозь ад, полагает, что все же должно искать способы изменить жизнь, установить солидарность, обрести красоту.

Перевод "Алхимии слова" - Н. Яковлевой (на месте стихов - отточия):

"О себе. История одной моей причуды.

Я долго хвалился, как своим творением, любым пейзажем, и прославленные живописцы и поэты были мне жалки.

Мне нравилась наивная мазня над наличниками дверей, декорации, балаганы уличных фокусников, вывески, простой лубок; старомодная литература, церковная латынь, безграмотные эротические книги, старинные романы, волшебные сказки, детские книжки, старые оперы, глупые припевы, несложные ритмы.

Мне грезились крестовые походы, безвестные путешествия ради открытий, республики без истории, забытые религиозные войны, революции нравов, перемещения племен и континентов; я верил этим обольщениям.

Я изобретал цвет гласных! А - черное, Э - белое, И - красное, О голубое, Ю - зеленое. Я устанавливал форму и движение каждой согласной, и в подсознательных ритмах, мне казалось, я изобрел поэтическое слово, которое когда-либо будет доступно чувствам. Я дал ему свое истолкование.

Сначала это было изыскание. Я заносил в тетрадь тишину, ночь; я отмечал невыразимое. Я ловил головокружение. [. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .]

Поэтический хлам занимал немалое место в моей алхимии слова.

Я свыкся с простой галлюцинацией: там, где завод, мне мерещилась мечеть, школа барабанщиков, открытая ангелами, коляски на небесных колеях, гостиная на дне озера; маски, мистерии; названье водевиля кошмаром вставало передо мной.

Я толковал свои магические софизмы галлюцинацией слов!

Я, наконец, признал священным хаос своей мысли. Я был праздным, во власти злой лихорадки: я завидовал блаженству тварей - гусеницам, воплощению невинности чистилища, кротам, снам девственности!

Я ожесточился. Я говорил "прости" миру вот этими песнями: [. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .]

Я полюбил пустыню, сожженные сады, поблекшие ларьки, теплые напитки. Я слонялся по зловонным улицам и, закрыв глаза, предлагал себя солнцу, богу огня.

"Командир, если на развалинах твоей крепости уцелело старое орудие, бомбардируй нас комьями запекшейся земли. По зеркальным стеклам магазинов! По гостиным! Пусть жрут городскую пыль. Покрой ржавчиной водосточные трубы. Запороши будуары пудрой раскаленных рубинов..."

- А-а! Мальчуган, опьяненный кабацким писсуаром, влюбленный в бурьян, раскис от солнца! [. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .]

Наконец, о радость, о разум, я сорвал с неба лазурь, ведь она мрак, и стал жить, - золотая искра _первозданного_ света.

От несчастья я стал похож на шута и совсем потерял рассудок: [. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .]

Я стал баснословным твореньем: я понял: все существа обречены на радость: действенность - не жизнь, Это лишь способ растрачивать силу, игра нервов. Нравственность - расслабленность мозга.

В каждом существе, мне казалось, скрыто несколько других жизней. Этот господин не знает, что он творит: и он ангел. Это семейство - выводок собак. Перед некоторыми людьми я говорил во весь голос в одну из минут их других жизней. И я любил свинью.

Ни один из софизмов безумия, - со всем безумием, скрытым в нем, - не был мною забыт: я могу все их повторить, я разгадал систему.

Моя жизнь была под угрозой. Ужас надвигался. Я впал в сон на много дней, и, пробудившись, я видел сны, еще грустнее. Я созрел для смерти, и дорогой опасности моя расслабленность вела меня к пределам мира и Киммерии, родины мрака и вихрей.

Мне пришлось путешествовать, рассеивать очарования, собранные в моем мозгу. На море, которое я любил, как будто оно могло омыть мой позор, я видел, как возносится утешительный крест. Я был проклят радугой. Радость, мое угрызение, мой червь, была моим роком: жизнь моя слишком необъятна, чтобы посвятить ее силе и красоте.

Радость! - Зуб ее, смертельной сладости, - в час, когда в самых сумрачных городах петух поет: ad matutinem, в час Christus venit, - мне пророчит: [. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .]

Это в прошлом. Теперь я научился приветствовать красоту".

VI. Невозможное

Эта главка возвращает читателя к постоянным сомнениям поэта: удается ли и удастся ли ему пройти сквозь ад. Мир "простаков и торговцев" обступает Рембо, он увяз в "болотах Запада" и не знает, остался ли выход "после крушенья Востока".

Предполагаемое возвращение к мудрости Востока у Рембо не окрашено религиозностью: коран ему еще более чужд, чем христианство, а связано, в его представлении, с мещанским, буржуазным образом мыслей.

Месье Прюдом - насквозь буржуазный обыватель, главный персонаж повестей 1853-1857 гг. французского писателя Анри Моннье, - согласно Рембо, родился вместе с Христом.

VII. Вспышка зарницы

Эта небольшая главка тесно соединена со следующей.

Вспышка зарницы в аду Рембо высечена возможностями человеческого труда, искра гаснет вместе с надеждой, что эти возможности могут быть реализованы, и поэт возвращается к своим метаниям. В OSB (р. 475) приводится мнение, что эта главка отражает надежды, разбуженные Коммуной, и горечь, охватившую поэта после ее поражения (см. примеч. к следующей главке). Неизданный перевод Н. Г. Яковлевой:

Проблеск

Труд человеческий! Это тот проблеск, который время от времени озаряет мою бездну.

"Ничто не суетно, за науку, и вперед!" - вопит современный Экклезиаст, попросту _весь мир_. И все же трупы злодеев и лентяев обрушиваются на сердце других... Ах! скорей, чуть скорей; там, за пределами ночи, - эти будущие, вечные возмездия... ускользнем ли мы от них?..

- Как мне быть? Мне знаком труд, а наука так неповоротлива. Я хорошо знаю, что... мольба несется вскачь, а свет рычит. Как это просто и как удушающе; обойдутся без меня. У меня есть мой долг; разделавшись с ним, я буду горд, подобно многим.

Моя жизнь изношена. Будем паясничать, повесничать, о сжальтесь! Будем жить, забавляясь, отдаваясь чудовищным любовным мечтам, фантастическим вселенным, и будем оплакивать и оспаривать земные облики, уличных фокусников, нищих, художников, бандитов - священников! На больничной койке я так ясно вспомнил запах ладана: страха священных ароматов, исповеди, мучений...

Я вспомнил детство, гнусное воспитание. А что еще?.. презреть мои двадцать лет, когда другие вступают в этот возраст...

Нет! Нет! теперь я восстаю против смерти! При моей гордости это дело легкое: мое расставание с миром не заставит меня долго страдать. В последнюю минуту я буду нападать направо, налево... я...

- Ах! - милая, бедная душа, не ускользнула бы от нас вечность!

VIII. Утро

"Утро" построено по контрапункту к "Вспышке зарницы" и ведет от горечи поражений, от неудачи ясновидения (поэт изъясняется не лучше последнего нищего с его бесконечным повторением обычных молитв "Здравствуй, Дева Мария, благодати исполненная..." и "Отче наш...") к уверенности, что кончается сообщение об аде (эти слова дают повод считать, что Рембо полагал завершить главкой "Утро" всю книгу. См.: OSB, р. 476), и к развернутой оптимистической, социалистической утопии в последних абзацах.

Такое завершение придало бы всему произведению характер апофеоза и социалистической утопии, но ослабило бы связь книги с опытом 1872-1873 гг., с реальной исповедью Рембо, который с таким трудом пробивался "сквозь ад".

Видимо, поэтому Рембо должен был приписать еще одну главку, резюмирующую разные мысли, встречающиеся в книге.

Другие переводы - Н. Яковлевой и Н. Стрижевской.

Неизданный перевод Н. Яковлевой:

"Разве не было у меня однажды милой, героической, баснословной юности, достойной быть занесенной на золотые таблицы! Какому греху, какой ошибке обязан я своей расслабленностью? Вы, которые утверждаете, что звери рыдают, что больные впадают в отчаяние, что мертвые не могут мечтать, попытайтесь объяснить мне мое падение и мою дремотность. А я? Я могу сказать не больше, чем нищий, гнусавящий Pater и Ave Maria. _Я разучился говорить_!

Все же сегодня, мне кажется, я покончил с моим адом. Да, это был ад: древний ад, двери которого открыл Сын человеческий.

В той же пустыне, в ту же ночь, неизменно, мои утомленные глаза неизменно оживают при свете серебряной звезды, не потому, что встревожились Цари жизни, три волхва: сердце, душа, мысль. Когда же ступим мы по ту сторону побережий и гор, приветствовать рождение нового труда, новой мудрости, бегства тиранов и демонов, конец суеверий, - поклонимся- первыми! - рождеству на земле?

Песня небес, поступь народов! Рабы, не будем проклинать жизнь".

IX. Прощанье

Примечания к предыдущим главкам могут объяснить противоречивость "Прощанья". Принцип построения "Прощанья" скорее напоминает принцип построения музыкальных произведений XIX в., чем принцип построения произведений поэтических. Здесь "вступают" в крайне сжатом виде основные темы всего произведения.