Тимур Кибиров - Стихи Страница 8

ЭПИТАФИИ БАБУШКИНОМУ ДВОРУ

Распахнута дверь. И в проеме дверномколышется тщетная марля от мух.И ты, с солнцепека вбежав за мячом,босою и пыльной ступней ощутишьпрохладную мытую гладь половиц.Побеленных комнат пустой полумракпокажется странным. Дремотная тишь.Лишь маятник, лишь монотонность осы,сверлящей стекло, лишь неверная теньосы сквозь крахмал занавески… Но вновь,

глотнув из ведра тепловатой воды,с мячом выбегаешь во двор и на мигослепнешь от шума, жары и цветов,от стука костяшек в пятнистой тени,где в майках, в пижамах китайских сидятмужчины и курят «Казбек», от вознина клумбе мохнатых, медлительных пчел.

Горячей дорожкою из кирпичанестарая бабушка с полным ведромблестящей воды от калитки идет.Томительно зреют плоды. Алыча,зеленая с белою косточкой, всябезвременно съедена… На пустыреплохие большие мальчишки в футболи карты играют. Тебе к ним нельзя.

От стойкой жары выгорает земля,и выцветет небо к полудню, совсемкак ситец трусов по колено. Водаупругой и мелкой реки пронесеттебя под мостом на резине тугой,на камере автомобильной (Хвалько«Победу» купили)…И так далековсе видно, когда, исцарапав живот,влезаешь на тополь – гряда черепицутоплена в зелени, и над дворомсоседним летают кругами, светясьплакатной невинностью, несколько птиц.

ВОСКРЕСЕНЬЕ

Перед рассветом зазвучала птица.И вот уже сереющий востокалеет, розовеет, золотится.

Росой омыты каждый стебелек,листок и лепесток, и куст рябины,и розовые сосны, и пенек.

И вот уж белизною голубинойсияют облака меж темных крони на воде, спокойной и невинной.

И лесопарк стоит заворожен.Но вот в костюме импортном спортивномбежит толстяк, спугнув чету ворон.

И в ласковых лучах виденьем дивнымбегуньи мчатся. Чесучовый дед,глазами съев их грудки, неотрывно

их попки ест, покуда тет-а-тетпса внучкина с дворнягой безобразнойне отвлечет его. Велосипед

несет меж тем со скоростью опаснойдвух пацанов тропинкой по корнямдубов и дребезжит. И блещет ясно

гладь водная, где, вопреки щитамосводовским, мужчина лысоватыйуж миновал буйки, где, к поплавкам

взгляд приковав, парнишка конопатыйбессмысленно сидит. Идет семьяс коляскою на бережок покатый.

И буквы ДМБ хранит скамьяв тени ветвей. На ней сидит старушкаи кормит голубей и воробья.

И слышен голос радостный с опушкизалитой солнцем: «Белка, белка!» – «Где?» —«Да вот же, вот!» И вправду – на кормушке

пронырливый зверек. А по водеуж лодки, нумерованные ярко,скользят. Торчит окурок в бороде

верзилы полуголого. Как жарко.И очередь за квасом. Смех и грехнаполнили просторы лесопарка.

Играют в волейбол. Один из тех,кто похмелиться умудрился, громкокадрится без надежды на успех

к блондинке в юбке джинсовой. Потомкиворчливых ветеранов тарахтят —они в Афган играют на обломках

фанерных теремка. И добрый взглядМишутки олимпийского направленна волка с зайцем, чьи тела хранят

следы вечерних пьянок. Страшно сдавленрукою с синей надписью «Кавказ»блестящий силомер. И мяч направлен

нарочно на очкарика. «Атас!»И, спрятав от мента бутылки, чинносидят на травке. Блещет, как алмаз,

стакан, забытый кем-то. Викторинаидет на летней сцене. И поетто Алла Пугачева, то Сабрина,

то Розенбаум. И струится потгустой. И с непривычною обновой —с дубинкой черной – рыжий мент идет,

поглядывает. И Высоцкий сновахрипит из репродуктора. И вновь«Май ласковый», и снова Пугачева.

Как душно. И уже один готов.Храпит в траве с расстегнутой ширинкой.И женский визг, и хохот из кустов,

и кровь – еще в диковинку, в новинку —сочится слишком ярко из губыпатлатого подростка, без запинки

кричащего ругательства. Жлобыв тени от «Жигулей» играют в сику.И ляжки, сиськи, животы, зобы,

затылки налитые, хохот, крики,жара невыносимая. Шашлыки пиво. Многоликий и безликий

народ потеет. Хохот. Похоть. Крик.Блеск утомляет. Тучи тяжелеют,сбиваются. Затмился гневный лик

светила лучезарного. Темнеет.И духота томит, гнетет, башкатрещит, глаза налитые мутнеют,

мутит уже от теплого пивка,от наготы распаренного тела,от рислинга, портвейна, шашлыка

говяжьего… «Мочи его, Акела!» —визжат подростки. Но подходит мент,и драка переносится. Стемнело

уже совсем. А дождика все нет.Невыносимо душно. Танцплощадкапуста. Но наготове контингент

милиции, дружинников. Палаткапивная закрывается. Спешитпикник семейный уложить манатки

и укатить на «Запорожце». Спитханыга на скамейке. На девчонок,накрашенных и потерявших стыд,

старуха напустилась, а ребенок,держа ее за руку, смотрит зло.«Пошла ты, бабка!» – голос чист и звонок,

но нелюдской какой-то. Тяжелодышать, и все темнее, все темнее.И фонари зажглись уже. Стекло

очков разбито. И, уже звереяот душной темноты, в лицо ногойлежащему. И с ревом по аллее

мотоциклисты мчатся. И рукойзажат девичий рот. И под парнямивсе бьется тело на траве сухой,

все извивается… Расцвечена огнями,ярится танцплощадка. Про любовьпоет ансамбль блатными голосами,

про звезды, про любовь. Темнеет кровьна белом, на светящейся рубахележащего в кустах. И вновь, и вновь

вскипает злость. И вот уже без страхаотверткой тонкой ментовскую грудьпацан тщедушный проколол. И бляхой

свистящею в висок! И чем-нибудь —штакетником, гитарой, арматурой —мочи ментов! Мочи кого-нибудь! —

дружинника, явившегося сдуру,вот этих сук! Вон тех! Мочи! Дави!Разбитая искрит аппаратура.

И гаснет свет. И вой. И не зовина помощь. Не придет никто. И грохот.И вой, и стоны. И скользят в крови

подошвы. И спасенья нет. И похотьвизжит во мраке. И горит, горитбеседка подожженная. И хохот

бесовский. И стада людские мчитв кромешном вихре злоба нелюдская.И лес горит. И пламя веселит

безумцев. И кривляется ночнаятьма меж деревьев пламенных. Убей!Убий его! И, кровью истекая,

хохочут и валяются в своейблевоте, и сплетаются клубкамив зловонной духоте. И все быстрей

пляс дьявольский. И буйными теламиони влекомы в блуд, и в смерть, и в жарогня, и оскверненными устами

они поют, поют, и сотни парвгрызаются друг в друга в скотской страсти,и хлещет кровь, и ширится пожар.

И гибель. И ухмылка Вражьей пасти.И длится шабаш. И конец всему.Конец желанный. И шабаш. И баста.

И молния, пронзив ночную тьму,сверкнула грозно. И вослед великийгром грянул. И неясные уму,

но властные с небес раздались клики.И твердь земная глухо сотряслась.И все сердца познали ужас дикий.

И первый Ангел вострубил. И гласего трубы кровавый град горящийнизринул на немотствующих нас,

и жадный огнь объял луга и чащи.И следующий Ангел вострубил!И море стало кровию кипящей!

И третий Ангел вострубил! И былужасен чистый звук трубы. И палаЗвезда на реки. И безумец пил

смерть горькую. И снова прозвучалатруба! И звезды меркли, и лунана треть затмилась. И во тьме блуждало

людское стадо. И была слышнаречь Ангела, летящего над нами.И тень от бурных крыл была страшна.

И он гласил нам: «Горе!» И словамисвоими раздирал сердца живых.«О, горе, горе, горе!» И крылами

огромными шумел. «От остальныхтрех труб вам не уйти!» И Ангел пятыйпобедно вострубил! И мир затих.

И в тишине кометою хвостатойразверзнут кладезь бездны, и густойбагряный дым извергнулся, и стадо

огромной саранчи. И страшный войраздался. И, гонимый саранчою,в мучениях метался род земной.

Как кони, приготовленные к бою,была та саранча в венцах златых,в железных бронях, а лицо людское,

но с пастью львиной. И тела живыххвосты терзали скорпионьи. ИмяАполлион носил владыка их.

И Ангел вострубил! И мир родимыйоглох навек от грохота копыт,ослеп навеки от огня и дыма!

И видел я тех всадников – укрытбыл каждый в латы серные, и кониих львам подобны были. И убит

был всяк на их пути. И от погонинемногие спаслись. Но те, кто спасжизнь среди казней этих, беззаконья

не прекращали. И, покуда гластрубы последней не раздастся, будутвсе поклоняться бесам, ни на час

не оставляя бешенства и блуда…И видел я, как Ангел нисходилс сияющего неба, и как будто

Он солнце на челе своем носили радугу над головой. И всюдуразнесся глас посланца Высших Сил.И клялся Он, что времени не будет!

ЭПИТАФИИ БАБУШКИНОМУ ДВОРУ