София Парнок - Разрыв-трава Страница 8

Ю. Л. Римской-Корсаковой

Тихо плачу и пою,отпеваю жизнь мою.В комнате полутемно,тускло светится окно,и выходит из угластарым оборотнем мгла.Скучно шаркает туфлямии опять, Бог весть о чем,все упрямей и упрямейшамкает беззубым ртом.Тенью длинной и сутулойраспласталась на стене,и становится за стулом,и нашептывает мне,и шушукает мне в ухо,и хихикает старуха:«Помереть — не померла,только время провела!»

Тоскую, как тоскуют звери,Тоскует каждый позвонок,И сердце — как звонок у двери,И кто-то дернул за звонок.

Дрожи, пустая дребезжалка,Звони тревогу, дребезжи…Пора на свалку! И не жалкоПри жизни бросить эту жизнь…

Прощай и ты, Седая Муза,Огонь моих прощальных дней,Была ты музыкою музыкДуше измученной моей!

Уж не склоняюсь к изголовью,Твоих я вздохов не ловлю, —И страшно молвить: ни любовью,Ни ненавистью не люблю!

Ты помнишь коридорчик узенькийВ кустах смородинных?..С тех пор мечте ты стала музыкой,Чудесной родиной.

Ты жизнию и смертью стала мне —Такая хрупкая —И ты истаяла, усталая,Моя голубка!..

Прости, что я, как гость непрошеный,Тебя не радую,Что я сама под страстной ношеюПод этой падаю.

О, эта грусть неутолимая!Ей нету имени…Прости, что я люблю, любимая,Прости, прости меня!

Узорами заволоклоМое окно. — О, день разлуки! —Я на шершавое стеклоКладу тоскующие руки.

Гляжу на первый стужи дарОпустошенными глазами,Как тает ледяной муарИ расползается слезами.

Ограду, перерос сугроб,Махровей иней и пушистей,И садик — как парчевый гроб,Под серебром бахром и кистей…

Никто не едет, не идет,И телефон молчит жестоко.Гадаю — нечет или чет? —По буквам вывески Жорж Блока.

Унылый друг,вспомни и ты меняраз в году,в канун Иванова дня,когда разрыв-трава,разрыв-трава,разрыв-травацветет!

Что ж, опять бунтовать? Едва ли, —барабанщик бьет отбой.Отчудили, откочевали,отстранствовали мы с тобой.

Нога не стремится в стремя.Даль пустынна. Ночь темна.Отлетело для нас время,наступают для нас времена.

Если страшно, так только немножко,только легкий озноб, не дрожь.К заплаканному окошкуподойдешь, стекло протрешь —

И не переулок соседнийувидишь, о смерти скорбя,не старуху, что к ранней обеднеспозаранку волочит себя.

Не замызганную стенуувидишь в окне своем,не чахлый рассвет, не антеннус задремавшим на ней воробьем,

а такое увидишь, такое,чего и сказать не могу, —ликование световое,пронизывающее мглу!..

И женский голос, ликуя,— один в светлом клире —поет и поет: Аллилуйя,аллилуйя миру в мире!..

Этот вечер был тускло-палевый, —Для меня был огненный он.Этим вечером, как пожелали Вы,Мы вошли в театр «Унион».

Помню руки, от счастья слабые,Жилки — веточки синевы.Чтоб коснуться руки не могла бы я,Натянули перчатки Вы.

Ах, опять подошли так близко Вы,И опять свернули с пути!Стало ясно мне: как ни подыскивай,Слова верного не найти.

Я сказала: «Во мраке кариеИ чужие Ваши глаза…»Вальс тянулся и виды Швейцарии,На горах турист и коза.

Улыбнулась, — Вы не ответили…Человек не во всем ли прав!И тихонько, чтоб Вы не заметили,Я погладила Ваш рукав.

Я не люблю церквей, где зодчийСлышнее Бога говорит,Где гений в споре с волей ОтчейВ ней не затерян, с ней не слит.

Где человечий дух тщеславныйКак бы возносится над ней, —Мне византийский купол плавныйКолючей готики родней.

Собор Миланский! Мне чужаяКраса! — Дивлюсь ему и я.—Он, точно небу угрожая,Свои вздымает острия.

Но оттого ли, что так мирноСияет небо, он — как крик?Под небом, мудростью надмирной,Он суетливо так велик.

Вы, башни! В высоте орлинойМятежным духом взнесены,Как мысли вы, когда единойОни не объединены!

И вот другой собор… Был смуглыйЗакат и желтоват и ал,Когда впервые очерк круглыйМне куполов твоих предстал.

Как упоительно неяркоНа плавном небе, плавный, тыБлеснул мне, благостный Сан-Марко,Подъемля тонкие кресты!

Ложился, как налет загара,На мрамор твой — закатный свет…Мне думалось: какою чаройОдушевлен ты и согрет?

Что есть в тебе, что инокинейГотова я пред Богом пасть?— Господней воли плавность линийСвятую знаменует власть.

Пять куполов твоих — как волны…Их плавной силой поднята,Душа моя, как кубок полный,До края Богом налита.

Безветрием удвоен жар,И душен цвет и запах всякий.Под синим пузырем шальварБредут лимонные чувяки.

На солнце хны рыжеет кровь,Как ржавчина, в косичке мелкой,И до виска тугая бровьДоведена багровой стрелкой.

Здесь парус, завсегдатай бурь,Как будто никогда и не был, —В окаменелую лазурьУперлось каменное небо,

И неким символом тоски —Иссушен солнцем и состарен —На прибережные пескиВ молитве стелется татарин.

Валерию Брюсову

Какой неистовый покойник!Как часто ваш пустеет гроб.В тоскливом ужасе поклонникГлядит на островерхий лоб.

Я слышу запах подземелий,Лопат могильных жуткий стук, —Вот вы вошли. Как на дуэли,Застегнут наглухо сюртук.

Я слышу — смерть стоит у двери,Я слышу — призвук в звоне чаш…Кого вы ищете, Сальери?Кто среди юных Моцарт ваш?..

Как бы предавшись суесловью,Люблю на вас навесть рассказ…Ах, кто не любит вас любовью,Тот любит ненавистью вас.

Котлы кипящих бездн — крестильное нам лоно,Отчаянье любви нас вихрем волоклоНа зной сжигающий, на хрупкое стеклоСтуденых зимних вод, на край крутого склона.Так было… И взгремел нам голос Аполлона, —Лечу, но кровию уж сердце истекло,И власяницею мне раны облеклоПризванье вещее, и стих мой тише стона.Сильнее ты, мой брат по лире и судьбе!Как бережно себя из прошлого ты вывел,Едва вдали Парнас завиделся тебе.Ревнивый евнух муз — Валерий осчастливилОкрепший голос твой, стихов твоих елей,Высокомудрою приязнию своей.

Владиславу Фелициановичу Ходасевичу