Константин Вагинов - Стихотворения и поэмы Страница 8

Апрель 1924

Поэзия есть дар в темнице ночи струнной…

Поэзия есть дар в темнице ночи струнной,Пылающий, нежданный и глухой.Природа мудрая всего меня лишила,Таланты шумные, как серебро взяла.И я, из башни свесившись в пустыню,Припоминаю лестницу в цвету.,По ней взбирался я со скрипкой многотрудной.Чтоб волнами и миром управлять.Так в юности стремился я к безумью,Загнал в глухую темь познание мое,Чтобы цветок поэзии прекраснойПитался им, как почвою родной.

Сент. 1924

Час от часу редеет мрак медвяный…

Час от часу редеет мрак медвяныйИ зеленеют за окном листы.Я чувствую – желаньем полон мраморВновь низвести небесные черты.В несозданном, несотворенном мире,Где все полно дыханием твоим,Не назову гробницами пустыниЯ образы тревожные твои.Охваченный твоим самосожженьем,Не жду, что завтра просветлеешь тыИ все еще ловлю в дыму твое виденьеИ уходящий голос твой люблю.И для меня прекрасна ты,И мать и дочь одновременноСредь клочьев дыма и огня.На ложах точно сна виденьяСидим недвижны и белы,И самовольное встаетПолулетящее виденье,Неотразимое явленье.

Отшельники

Отшельники, тристаны и поэты,Пылающие силой вещества —Три разных рукава в снующих дебрях мира,Прикованных к ластящемуся дну.Среди людей я плыл по морю жизни,Держа в цепях кричащую тоску,Хотел забыться я у ног любви жемчужной,Сидел, смеясь, на днище корабля.Но день за днем сгущалось опереньеКрылатых туч над головой тройной,Зеленых крон все тише шелестенье,Среди пустынь вдруг очутился я.И слышу песнь во тьме руин высоких,В рядах колонн без лавра и плюща:«Пустынна жизнь среди Пальмир несчастных,Где молодость, как виноград, цвелаВ руках умелых садоводаБез лиц в трех лицах божества.В его садах необозримых,Неутолимы и ясны,Выходят из развалин парыИ вспыхивают на порогах мглы.И только столп стоит в пустыне,В тяжелом пурпуре зари,И бородой Эрот играет,Копытцами переступаетНа барельефе у земли.Не растворяй в сырую ночь, Геката, —Среди пустынь, пустую жизнь влачу,Как изваяния, слова сидят со мноюЖеланней пиршества и тише голубей.И выступает город многолюдный,И рынок спит в объятьях тишины.Средь антикваров желчных говорю я:«Пустынных форм томительно ищу».Смолкает песнь, Тристан рыдаетВ расщелине у драгоценных плит:«О, для того ль Изольды сердцеЛежало на моей груди,Чтобы она, как Филомела,Взлетела в капище любви,Чтобы она прекрасной птицейКричала на ночных брегах…»Пересекает голос лысыйИз кельи над рекой пустой:«Не вожделел красот я мира,Мой кабинет был остеклен,За ними книги в пасти черной,За книгами – сырая мгла.Но все же я искал названийИ пустоту обогащал,Наследник темный схимы темной,Сухой и бледный, как монах.С супругой нежной в жар вечернийЯ не спускался в сад любви…»Но выступает столп в пустыне,Шаги из келии ушли.И в переходах отдаленных,На разрисованных цветах,Пространство музыкой светилось,Как будто солнцем озариласьНевидимой, но ощутимой речь:«Когда из волн я восходилаНа Итальянские поля —Но здесь нежданно я нашлаОстаток сына в прежнем зале.Он красен был и молчалив,Когда его я поднимала,И ни кудрей, и ни чела,Но все же крылышки дрожали».И появившись вдалеке,В плаще багровом, в ризе синей,Седые космы распустив,Она исчезла над пустыней.И смолкло все. Как лепка рук умелых,Тристан в расщелине лежит,Отшельник дремлет в келье книжной,Поэт кричит, окаменев.Зеленых крон все громче шелестенье.На улице у растопыренных громадОчнулся я.Проходит час весенний,Свершенный день раскрылся у ворот.

Май – сент. 1924

Одно неровное мгновенье…

Одно неровное мгновеньеПод ровным оком бытияСвершаю путь я по пустыне,Где искушает скорбь меня.В шатрах скользящих свет не гаснет,И от зари и до зариВенчаюсь скорбью, и прощаюсь,И вновь венчаюсь до зари.Как будто скорбь владеет мною,Махнет платком – и я у ног,И чувствую: за поцелуй единыйЯ первородством пренебрег.

Сент. 1924

Под чудотворным, нежным звоном…

Под чудотворным, нежным звономИгральных слов стою опять.Полудремотное существованье– Вот, что осталось от меня.Так сумасшедший собираетОсколки, камешки, сучки,Переменясь, располагаетИ слушает остатки чувств.И каждый камешек напоминаетЕму – то тихий говор хат,То громкие палаты дожей,Быть может, первую любовьСредь петербургских улиц шумных,Когда вдруг вымирал проспект,И он с подругой многогульнойКоторый раз свой совершал пробег,Обеспокоен смутным страхом,Рассветом, детством и луной.Но снова ночь благоухает,Янтарным дымом полон Крым,Фонтаны бьют и музыка пылает,И нереиды легкие резвятся перед ним.

Октябрь 1924

Не тщись, художник, к совершенству…

Не тщись, художник, к совершенствуПоднять резец искривленной рукой,Но выточи его, покрой изящным златомИ со статуей рядом положи.И магнетически притянутые взорыТебя не проглядят в разубранном резце,А статуя под покрывалом темнымВ венце домов останется молчать.Но прилетят года, резец твой потускнеет,Проснется статуя и скинет темный плащИ, патетически перенимая плач,Заговорит, притягивая взоры.

Окт. 1924

О, сколько лет я превращался в эхо…

О, сколько лет я превращался в эхо,В стоящий вихрь развалин теневых.Теперь я вырвался, свободный и скользящий.И на балкон взошел, где юность начинал.И снова стрелы улиц освещенныхМарионетную толпу струили подо мной.И, мне казалось, в этот час отвесныйЯ символистом свесился во мглу,Седым и пережившим становленьеИ оперяющим опять глаза свои,И одиночество при свете лампы ясной,Когда не ждешь восторженных друзей,Когда поклонницы стареющей оравойНа креслах наступившее хулят.Нет, я другой. Живое начертаньеВо мне растет, как зарево.Я миру показать обязанВступление зари в еще живые ночи.

Декабрь 1924

Да, целый год я взвешивал…

Да, целый год я взвешивал,Но не понять мне моего искусства.Уже в садах осенняя прохлада,И дети новые друзей вокруг меня.Испытывал я тщетно книгиВ пергаментах суровых и новыеСо свежей типографской краской.В одних – наитие, в других же – сочетанье,Расположение – поэзией зовется.ИногдаБольница для ума лишенных снится мне,Чаще сад и беззаботное чириканье.Равно невыносимы сны.Но забываюсь часто, по-прежнемуБезмысленно хватаю я бумагу —И в хаосе заметное сгущенье,И быстрое движенье элементов,И образы под яростным лучом —На миг. И все опять исчезло.Хотел бы быть ученым, постепенноОн мысль мою доводит до конца.А нам одно блестящее мгновенье,И упражненье месяцы и годы,Как в освещенном плещущей луной Монастыре.Пастушья сумка, заячья капустка,Окно с решеткой, за решеткой светВо тьме повис. И снова я пытаюсьВосстановить утраченную цепь,Звено в звено медлительно вдеваю.И кажется, что знал я всеВ растраченные юношества годы.Умолк на холмах колокольный звон.Покойников хоронят ранним утром,Без отпеваний горестных и трудных,Как будто их субстанции хранятсяИз рода в род в телах живых.В своей библиотеке позлащеннойСлежу за хороводами народовИ между строк прочитываю книги,Халдейскою наукой увлечен.И тот же ворон черный на столе,Предвестник и водитель Аполлона.Но из домов трудолюбивый шумРассеивает сумрак и тревогу.И новый быт слагается,Совсем другие песниПоются в сумерках в одноэтажных городах.Встают с зарей и с верой в первородство,Готовятся спокойно управлятьДо наступленья золотого века.И принужденье постепенно ниспадает,И в пеленах проснулося дитя.Кричит оно, старушку забавляя,И пляшет старая с толпою молодой.

Декабрь 1924

Пред разноцветною толпою…

Пред разноцветною толпоюЛетящих пар по вечерам,Под брызги рук ночных таперовНас было четверо:Спирит с тяжелым трупом души своей,Белогвардейский капитанС неудержимой к родине любовью,Тяжелоглазый поп,Молящийся над кровью,И я, сосуд пустойС растекшейся во все и вся душою.Далекий свет чуть горы освещалИ вывески белели на жилищах,Когда из дома вышли трое в рядИ побрели по пепелищу.Я вышел тоже и побрел кудаГлаза глядят с невыносимой жаждойУслышать моря плеск и парусника скрипИ торопливое деревьев колыханье.

Он думал: вот следы искусства…