Евгений Витковский - Век перевода (2006) Страница 8

РОБЕРТ УИЛЬЯМ СЕРВИС{24} (1874–1958)

Призраки

Призрак Ленина призраку Сталина рек:«Айда ко мне в мавзолей!В саркофаге хрустальном, мил человек,Вдвоем оно веселей.Пусть любуются люди нашей судьбой,Пусть хотят быть как я, как ты.Заходи, рябой: пусть на нас с тобойНаглядятся до тошноты».

Но Сталин Ленину молвил в ответ:«Тоже мне, вечно живой!Осточертел за столько летНароду вождь восковой.Но перемены приятны сердцам,И скажу, обид не тая:Мавзолей — не место двоим жильцам,Только лишний — никак не я».

И Сталину Ленин сказал: «Лады!Вселяйся в мою избу!У людей пусть не будет большей нужды,Чем увидеть тебя в гробу!Пусть прах мой в землю теперь уйдет(Замешкался я чересчур!),А твой черед — зазывать народВ наш музей восковых фигур».

КРИСТИАН МОРГЕНШТЕРН{25} (1871–1914)

Из обращенного ко Христу

От Матфея 4:8

Смотрел с горы высокой ИисусИ рек — был мыслей ход Его таков:«Весь мир Мне ляжет перстью под стопы,Коль Я средь меньших меньшим стать решусь,Коль стану сорняком средь сорняков,Коль стану человеком средь толпы.

Зрю дом и пашню, женщину, дитя,Добротворения высокий дар,И жизнь, и смерть проходят предо Мной;А ныне день Мой мечется, летяПожаром, чтобы вновь зажечь пожар,Чтоб воспылал в конце весь круг земной.

Ты, подлинно объемля Небеса,Не будь к мольбе о разъясненьи глух,Я — это Ты; кто даст надежный знак,Что Ты и Я — одно, что это так;Открой Мои земные очесаНа всё, что суть Отец, и Сын, и Дух!

Отец, и Сын, и Дух! И всё — одно!Ты — человек, Ты равен всем иным?Но это значит — Ты и червь, и дым,И не Творец Ты, но земная тварь:Нет, царство Неба не Тебе дано,И разве что среди людей Ты — царь!

О, дай свободу Мне, Я слишком слаб,Творенью не сули неторный путь:И алчу Я, и жажду отдохнутьОт бремени, что на меня легло…Пусть послужу как человек, как раб,Пусть буду человеком…» Тяжело

Пал Иисус, зарывшись головойВ сухие терния, и так лежал,Как в судороге, и терзал траву,А сумрак наплывал и приближалГрядущий день, являя наявуДня мирового холод мировой,

И остужал чело… Он встал с земли,С лица морщины горькие сошли,Глаза светлее стали. И тогда,Стерпеть не в силах детского стыда,Вздохнул, смеясь и плача наконец:«Прости Меня, мой Сын и мой Отец!»

ХАНС ЛЕЙФХЕЛЬМ{26} (1891–1947)

В деревне ткачей

Я по деревне брел один,Был гулок каждый шаг;В окошках тусклый керосинЕдва светил сквозь мрак.И ткач седой сказал мне так:«Мой дом скитальца ждет», —Гостеприимный, как рыбакГенисаретских вод.

Выл пол в каморке белой чист,Посыпанный песком.К распятью — пальмы желтый листПрильнул под образком.Благодарение судьбе!Я лег, и в тот же мигУшел, закрывши дверь, к себеНа цыпочках старик.

Луна на темный небосклонВзвела кораблик свой,Станину видел я сквозь сон,И кросно, и навой;Челнок, однако, не скользил,И в мертвой тишинеОдин лишь тусклый свет сквозилМеж ставнями в окне.

Станок — мне виделось в ночи —Работою истерт,Однако прочь ушли ткачи,Обвисли зубья берд,И оставался наверхуТревожный гул мирской,Уподоблялось кросно мхуВо глубине морской.

Станина стала от медузДрейфующих скользка,И водорослей древний грузВзрастал поверх станка.Уток, зубцами вглубь влеком,Мелькал передо мной,И пел, склонившись над станком,Почтенный водяной.

Он пел, как зелены лугаВ стране, где люди ткут,Где Книга Книг так дорогаИ где так дешев труд,Как там распались и прешлиНачала всех начал,Когда в цеху — в жару, в пыли —Сельфактор застучал.

Бесперебойный стук станкаС темна и до темна, —И лишь мотальщица покаДля смены пасм нужна;Прядильщица, твоим ступнямНе встретиться с травой, —Струятся дни на смену дням,Вращается навой.

Ткачи, вам на своем векуСпины не разогнуть:Сползают кросна по станку,Свершая вечный путь,Всё — как всегда, и навсегда:Во мгле стучит станок,Уходит жизнь, бегут годаВ основу и в уток.

И хлопок, беспощадно бел,Слетел на сухостой,И хлопок в пряжу мир оделСмертельной чернотой;Стал нестерпимым жар лучей,Весь мир испепелив, —И древнюю страну ткачейПохоронил прилив.

* * * И встало утро надо мной,Станками застуча,И превратился водянойВ согбенного ткача;Заслыша голос старика,Я попрощался с нимИ прочь побрел, — а в облакаЛетел фабричный дым.

ПОЛЬ ХЕНКЕС{27} (1898–1984)

«Высоко между тисами блещет пока…»

Высоко между тисами блещет покадревняя статуя… Где-то во мракеблещут седины… Звонкие всплескифанфар… Шутовские тиары, — кароссы, —звон колокольцев печален,стыд обреченных головнад факелом чадным, над жалким венком…Туч раскаленных обрезки —величье презренное… Скорбные знаки,отраженные кровью… звон клинкау порога — ответом на все вопросы,скульптура и молот — не нужно слов.О юная печаль среди развалин,над загубленным родником!..

«Вороний крик с высоты…»

Вороний крик с высотынад осенним терновником в сизых плодах…Зрелостью жилы полны,и сердце жаждет руки,что бросит его, словно плод,в глубины небытия…Паденье… Любовь заставляет в немзабыть о минувших годахи бережно передаетто, что упало, ветру в персты…Ночь разделяет слитое днем:плод и опаль, свершения и пустяки…Сгорает в огне лунытолько то, что иссохло… Вот, сердце, свобода твоя.

«Общее наше, последнее лето…»

Общее наше, последнее лето,улыбка — иней, предвестник мороза;ярь-медянкой подернута бронзадряхлого сердца; просверк зарницынад забралом янтарным, над высоким челом,способным ценить и предвидеть…Неизбежность прощания, звездный ликпросвечивает сквозь арфу,песнь — заморожена…От весенних следов —лишь оттиски подошв на снегувозле дома, чей вход запечатан навеки.

«Печаль, больная струна…»

Печаль, больная струна,сквозящая в фата-моргане,сплетенная девушками из желаний,загаданных в миг паденья звезды…Сестры болтают, однако молчитклавиатура судьбы, —один лишь способен ее разбудитьвещий пролет метеора,рождающий искры в глубинах артерий,только он понимает мелодию,с висками связавшую терн,след от сердца, и снег,и двусмысленные значкина мраморе, меж венков и прядей луны.

«Благородны были его пути…»

Благородны были его пути,но куда ему! Как в половодье,собирается сволочь — что за шум, что за норов!Вестник радости? Убирайся добром, —это бонзы шипят, пуская слюнки:у нас — автоматика! Горе врагу!О техника! Дым над трубою Молохаползет от концлагеря, с дальнего поля.Подмастерья стоят на подхвате, по струнке,в камерах пыток — уют несравненный,кафель, металл и кровь никудане хлынет из гладкого желобка;оптимальная зрелость, заверить могу:есть занятие для словоблудов-жонглеров;«добровольная смерть» — здесь добро, здесь же воля,здесь — почет за придумку; для молоднякасамоубийство — это неплохо,это несложно и даже гуманно почти…Замыкание мысли: искрят провода.В тучах драконы исходят пеной,а над ними взрывается глыбами гром.

ЭЛИЗАБЕТ ЛАНГГЕССЕР{28} (1899–1950)