Евгений Евтушенко - Окно выходит в белые деревья... Страница 8

«Пахла станция Зима молоком и кедрами…»

Пахла станция Зима                                 молоком и кедрами.Эшелонам                 пастухи                                 с лугов махали кепками.Шли вагоны к фронту                                        зачехленно,                                                          громыхающе…Сколько было грозных,                                                молчаливых верениц!Я был в испанке синенькой,                                                кисточкой махающей.С пленкою коричневой                                         носил я варенец.Совал я в чью-то руку                                     с бледно-зеленым якорему горсада с клумбы                                сорванный бутонили же протягивал,                                  полный синей ягоды,из консервных банок                                        спаянный бидон.Солдаты                желтым сахаром                                             меня баловали.Парень с зубом золотым                                           играл на балалайке.Пел:         «Прощай, Сибирюшка, —                                                 сладкий чернозем!»Говорил:            «Садись, пацан,                                     к фронту подвезем!»На фуражках звездочки,                                                милые,                                                              алые…Уходила армия,                             уходила армия!Мама подбегала,                              уводила за фикусы.Мама говорила:                              «Что это за фокусы!Куда ты собираешься?                                         Что ты все волнуешься?»И предупреждала:                                    «Еще навоюешься!..»За рекой Окою                             ухали филины.Про войну гражданскую                                          мы смотрели фильмы.О, как я фильмы обожал —                                                 про Щорса,                                                                     про Максима,и был марксистом, видимо,                                               хотя не знал марксизма.Я писал роман тогда,                                       и роман порядочный,а на станции Зима                                голод был тетрадочный.И на уроках в дело шли,                                         когда бывал диктант,«Врачебная косметика»,                                                 Мордовцев                                                                        и Декарт.А я был мал, но был удал,                                            и в этом взявши первенство,я между строчек исписал                                               двухтомник Маркса — Энгельса.Ночью,             светом обданные,                                           ставни дребезжали —это эшелоны                            мимо проезжали.И писал я нечто,                               еще не оцененное,длинное,                   военное,                                       революционное…

«Лифтерше Маше под сорок…»

Лифтерше Маше под сорок.Грызет она грустно подсолнух,и столько в ней детской забитостии женской кричащей забытости!Она подружилась с Тонечкой,белесой девочкой тощенькой,отцом-забулдыгой замученной,до бледности в школе заученной.Заметил я —                      робко, по-детскипоют они вместе в подъезде.Вот слышу —                       запела Тонечка.Поет она тоненько-тоненько.Протяжно и чисто выводит…Ах, как у ней это выходит!И ей подпевает Маша,обняв ее,                   будто бы мама.Страдая поют и блаженствуя,две грусти —                      ребячья и женская.Ах, пойте же,                     пойте подольше,еще погрустнее,                                потоньше.Пойте,                   пока не устанете…Вы никогда не узнаете,что я,           благодарный случаю,пение ваше слушаю,рукою щеку подпираюи молча вам подпеваю.

«Как я мучаюсь — о, Боже!..»

Как я мучаюсь — о, Боже! —не желаю и врагу.Не могу уже я больше —меньше тоже не могу.

Мучат бедность и безбедность,мучат слезы, мучит смех,и мучительна безвестность,и мучителен успех.

Но имеет ли значеньемое личное мученье?Сам такой же — не иной,как великое мученье,мир лежит передо мной.

Как он мучится, огромный,мукой светлой, мукой темной,хочет жизни небездомной,хочет счастья, хочет есть!..

Есть в мученье этом слабость,есть в мученье этом сладость,и какая-то в нем святостьудивительная есть…

«О, нашей молодости споры…»

О, нашей молодости споры,о, эти взбалмошные сборы,о, эти наши вечера!О, наше комнатное пекло,на чайных блюдцах горки пепла,и сидра пузырьки, и пена,и баклажанная икра!

Здесь разговоров нет окольных.Здесь исполнитель арий сольныхи скульптор в кедах баскетбольныхкричат, махая колбасой.Высокомерно и судебноздесь разглагольствует студенткас тяжелокованой косой.

Здесь песни под рояль поются,и пол трещит, и блюдца бьются,здесь безнаказанно смеютсянад платьем голых королей.Здесь столько мнений, столько пренийи о путях России прежней,и о сегодняшней о ней.

Все дышат радостно и грозно.И расходиться уже поздно.Пусть это кажется игрой:не зря мы в спорах этих сипнем,не зря насмешками мы сыплем,не зря стаканы с бледным сидромстоят в соседстве с хлебом ситными баклажанною икрой!

В ЦЕРКВИ КОШУЭТЫ[1]

Не умещаясь в жестких догмах,передо мной вознесенав неблагонравных, неудобныхсвятых и ангелах стена.Но понимаю,                        пряча робость,я,          неразбуженный дикарь,не часть огромной церкви — роспись,а церковь — росписи деталь.Рука Ладо Гудиашвилиизобразила на стене людей,которые грешили,а не витали в вышине.Он не хулитель, не насмешник.Он сам такой же теркой терт.Он то ли бог,                      и то ли грешник,и то ли ангел,                        то ли черт!И мы,         художники,                              поэты,творцы подспудных перемен,как эту церковь Кошуэты,размалевали столько стен!Мы, лицедеи-богомазы,дурили головы господ.Мы ухитрялись брать заказы,а делать все наоборот.И как собой ни рисковали,как ни страдали от врагов,Богов людьми мы рисовалии в людях                 видели                                богов!

КАРЬЕРА

Ю. Васильеву

Твердили пастыри, что вредени неразумен Галилей,но, как показывает время:кто неразумен, тот умней.

Ученый, сверстник Галилея,был Галилея не глупее.Он знал, что вертится земля,но у него была семья.

И он, садясь с женой в карету,свершив предательство свое,считал, что делает карьеру,а между тем губил ее.

За осознание планетышел Галилей один на риск.И стал великим он… Вот этоя понимаю — карьерист!

Итак, да здравствует карьера,когда карьера такова,как у Шекспира и Пастера,Гомера и Толстого… Льва!

Зачем их грязью покрывали?Талант — талант, как ни клейми.Забыты те, кто проклинали,но помнят тех, кого кляли.

Все те, кто рвались в стратосферу,врачи, что гибли от холер, —вот эти делали карьеру!Я с их карьер беру пример.

Я верю в их святую веру.Их вера — мужество мое.Я делаю себе карьерутем, что не делаю ее!

ОДИНОЧЕСТВО