Николай Гумилев - Глоток зеленого шартреза Страница 82

В. И. Иванову

Раскроется серебряная книга,Пылающая магия полудней,И станет храмом брошенная рига,Где, нищий, я дремал во мраке будней.

Священных схим озлобленный расстрига,Я принял мир и горестный, и трудный,Но тяжкая на грудь легла верига,Я вижу свет… то День подходит Судный.

Не смирну, не бдолах, не кость слоновью –Я приношу зовущему пророкуБагряный сок из виноградин сердца.

И он во мне поймет единоверца,Залитого, как он, во славу РокуБлаженно расточаемою кровью.1909

Нежданно пал на наши рощи иней,Он не сходил так много-много дней,И полз туман, и делались теснейОт сорных трав просветы пальм и пиний.

Гортани жег пахучий яд глициний,И стыла кровь, и взор глядел тусклей,Когда у стен раздался храп коней,Блеснула сталь, пронесся крик эриний.

Звериный плащ полуспустив с плеча,Запасы стрел еще не расточа,Как груды скал, задумчивы и буры,

Они пришли, губители богов,Соперники летучих облаков,Неистовые воины Ассуры.1909

Она говорила: «Любимый, любимый,Ты болен мечтою, ты хочешь и ждешь,Но память о прошлом, как ратник незримый,Взнесла над тобой угрожающий нож.

О чем же ты грезишь с такою любовью,Какую ты ищешь себе Госпожу?Смотри, я прильну к твоему изголовьюИ вечные сказки тебе расскажу.

Ты знаешь, что женское тело могуче,В нем радости всех неизведанных стран,Ты знаешь, что женское сердце певуче,Умеет целить от тоски и от ран.

Ты знаешь, что, робко себя сберегая,Невинное тело от ласки тая,Тебя никогда не полюбит другаяТакой беспредельной любовью, как я».

Она говорила, но, полный печали,Он думал о тонких руках, но иных;Они никогда никого не ласкали,И крестные язвы застыли на них.1909

Нет тебя тревожней и капризней,Но тебе предался я давноОттого, что много, много жизнейТы умеешь волей слить в одно.

И сегодня… Небо было серо,День прошел в томительном бреду.За окном, на мокром дерне сквераДети не играли в чехарду.

Ты смотрела старые гравюры,Подпирая голову рукой,И смешно-нелепые фигурыПроходили скучной чередой.

«Посмотри, мой милый, видишь – птица,Вот и всадник, конь его так быстр,Но как странно хмурится и злитсяЭтот сановитый бургомистр!»

А потом читала мне про принца,Был он нежен, набожен и чист,И рукав мой кончиком мизинцаТрогала, повертывая лист.

Но когда дневные смолкли звукиИ взошла над городом луна,Ты внезапно заломила руки,Стала так мучительно бледна.

Пред тобой смущенно и несмелоЯ молчал, мечтая об одном:Чтобы скрипка ласковая пелаИ тебе о рае золотом.<<1910? >>

Аддис-Абеба, город роз.На берегу ручьев прозрачных,Небесный див тебя принес,Алмазный, средь ущелий мрачных.

Армидин сад… Там пилигримХранит обет любви неясной.Мы все склоняемся пред ним,А розы душны, розы красны.

Там смотрит в душу чей-то взор,Отравы полный и обманов,В садах высоких сикомор,Аллеях сумрачных платанов.<<1911 >>

Я молчу – во взорах видно горе,Говорю – мои слова так злы.Ах, когда ж я вновь увижу в мореСиние и пенные валы.

Белый парус, белых, белых чаекИли ночью длинный лунный мост,Позабыв о прошлом и не чаяНичего в грядущем, кроме звезд!

Видно, я суровому НереюСмог когда-то очень угодить,Что теперь – его, и не умеюНи полей, ни леса полюбить.

Я томлюсь, мне многого не надо,Только – моря с четырех сторон.Не была ль сестрою мне наяда,Нежным братом лапчатый тритон?

Боже! Будь я самым сильным князем,Но живи от моря вдалеке,Я б, наверно, повалившись наземь,Грыз ее и бил в глухой тоске!<<1911 >>

Все ясно для тихого взора:И царский венец, и суму,Суму нищеты и позора, –Я все беспечально возьму.

Пойду я в шумящие рощи,В забытый хозяином сад,Чтоб ельник, корявый и тощий,Внезапно обрадовал взгляд.

Там брошу лохмотья и лягуИ буду во сне королем,А люди увидят бродягуС бескровно-землистым лицом.

Я знаю, что я зачарованЗаклятьем сумы и венца,И если б я был коронован,Мне снилась бы степь без конца.<<1911 >>

Месяц встал; ну что ж, охота?Я сказал слуге: «Пора!Нынче ночью у болотаНадо выследить бобра».

Но, осклабясь для ответа,Чуть скрывая торжество,Он воскликнул: «Что ты, гета [23],Завтра будет Рождество.

И сегодня ночью звери:Львы, слоны и мелкота –Все придут к небесной двери,Будут радовать Христа.

Ни один из них вначалеНа других не нападет,Не укусит, не ужалит,Не лягнет и не боднет.

А когда, людьми не знаем,В поле выйдет Светлый Бог,Все с мычаньем, ревом, лаемУ его столпятся ног.

Будь ты зрячим, ты б увиделТам и своего бобра,Но когда б его обидел,Мало было бы добра».. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .Я ответил: «Спать пора!»<<1911 >>

Когда я был влюблен (а я влюбленВсегда – в идею, женщину иль запах),Мне захотелось воплотить мой сон,Причудливей, чем Рим при грешных папах.

Я нанял комнату с одним окном,Приют швеи, иссохшей над машинкой,Где, верно, жил облезлый старый гном,Питавшийся оброненной сардинкой.

Я стол к стене подвинул; на комодРядком поставил альманахи «Знанье»,Открытки – так, чтоб даже готтентотВ священное б пришел негодованье.

Она вошла спокойно и светло,Потом остановилась изумленно.От ломовых в окне тряслось стекло,Будильник тикал злобно-однотонно.

И я сказал: «Царица, вы одниСумели воплотить всю роскошь мира;Как розовые птицы ваши дни,Влюбленность ваша – музыка клавира.

Ах! Бог Любви, заоблачный поэт,Вас наградил совсем особой меткой,И нет таких, как вы…» Она в ответЗадумчиво кивала мне эгреткой.

Я продолжал (и резко за стенойЗвучал мотив надтреснутой шарманки):«Мне хочется увидеть вас иной,С лицом забытой Богом гувернантки;

И чтоб вы мне шептали: «Я твоя»,Или еще: «Приди в мои объятья».О, сладкий холод грубого белья,И слезы, и поношенное платье.

А уходя, возьмите денег: матьУ вас больна иль вам нужны наряды……Мне скучно все, мне хочется игратьИ вами, и собою – без пощады…»

Она, прищурясь, поднялась в ответ;В глазах светились злоба и страданье:«Да, это очень тонко, вы поэт,Но я к вам на минуту… до свиданья!»

Прелестницы, теперь я научен.Попробуйте прийти, и вы найдетеДухи, цветы, старинный медальон,Обри Бердслея в строгом переплете.<<1911 >>

Вечерний медленный паукВ траве сплетает паутину, –Надежды знак. Но, милый друг,Я взора на него не кину.

Всю обольстительность надежд,Не жизнь, а только сон о жизни,Я оставляю для невежд,Для сонных евнухов и слизней.

Мое «сегодня» на мечтуНе променяю я и знаю,Что муки ада предпочтуЛишь обещаемому раю, –

Чтоб в час, когда могильный мракВольется в сомкнутые вежды,Не засмеялся мне червяк,Паучьи высосав надежды.1911

Какою музыкой мой слух взволнован?Чьим странным обликом я зачарован?

Душа прохладная, теперь опятьТы мне позволила желать и ждать.

Душа просторная, как утром даль,Ты убаюкала мою печаль.

Ее, любившую дорогу в храм,Сложу молитвенно к твоим ногам.

Все, все, что искрилось в моей судьбе,Все, все пропетое – тебе, тебе!<<1911 >>

Замирает дыханье и ярче становятся взорыПеред сладко волнующим ликом твоим, Неизвестность,Как у путника, дерзко вступившего в дикие горыИ смущенного видеть еще не открытую местность.

В каждой травке намек на возможность несбыточнойвстречи,Этот грот – обиталище феи всегда легкокрылой,Миг… и выйдет, атласные руки положит на плечиИ совсем замирающим голосом вымолвит: «Милый!»

У нее есть хранитель, волшебник ревнивый и страшный,Он отмстит, он, как сетью, опутает душу печалью.…И поверить нельзя, что и здесь, как повсюду,всегдашний,Бродит школьный учитель, томя прописною моралью.1911

Целый вечер в саду рокотал соловей,И скамейка в далекой аллее ждала,И томила весна… Но она не пришла,Не хотела, иль просто пугалась ветвей.

Оттого ли, что было томиться невмочь,Оттого ли, что издали плакал рояль,Было жаль соловья, и аллею, и ночь,И кого-то еще было тягостно жаль.

– Не себя! Я умею быть светлым, грустя;Не ее! Если хочет, пусть будет такой;…Но зачем этот день, как больное дитя,Умирал, не отмеченный Божьей Рукой?1911

Вечерние тихи заклятья,Печаль голубой темноты,Я вижу не лица, а платья,А может быть, только цветы.

Так радует серо-зеленый,Живой и стремительный весь,И, может быть, к счастью, влюбленныйВ кого-то чужого… не здесь.

Но душно мне… Я зачарован;Ковер надо мной, словно сеть;Хочу быть спокойным – взволнован,Смотрю – а хочу не смотреть.

Смолкает веселое слово,И ярче пылание щек:То мучит, то нежит лиловый,Томящий и странный цветок.1911

Кончено! Дверь распахнулась пред ним, заключенным;Руки не чувствуют холода цепи тяжелой,Грустно расстаться ему с пауком прирученным,С хилым тюремным цветком пичиолой.

Жалко тюремщика… (он иногда улыбалсяСтранно-печально)… и друга за тяжким затвором…Или столба, на котором однажды качалсяТот, кого люди назвали убийцей и вором…

Жалко? Но только как призрак растаяли стены –В темных глазах нетерпенье, восторг и коварство:Солнце пьянит его, солнце вливается в вены,В сердце… Изгнанник идет завоевывать царство.1911

Ангел лег у края небосклона,Наклоняясь, удивлялся безднам.Новый мир был темным и беззвездным.Ад молчал. Не слышалось ни стона.

Алой крови робкое биенье,Хрупких рук испуг и содроганье,Миру снов досталось в обладаньеАнгела святое отраженье.

Тесно в мире! Пусть живет, мечтаяО любви, о грусти и о тени,В сумраке предвечном открываяАзбуку своих же откровений.<<1911 >>

Да! Мир хорош, как старец у порога,Что путника ведет во имя БогаВ заране предназначенный покой,А вечером, простой и благодушный,Приказывает дочери послушнойВойти к нему и стать его женой.

Но кто же я, отступник богомольный,Обретший все и вечно недовольный,Сдружившийся с луной и тишиной?Мне это счастье – только указанье,Что мне не лжет мое воспоминаньеИ пил я воду родины иной.<<1911 >>

Из камня серого иссеченные вазы,И купы царственные ясени, и бук,И от фонтанов ввысь летящие алмазы,И тихим вечером баюкаемый луг.

В аллеях сумрачных затерянные нарыТак по-осеннему тревожны и бледны,Как будто полночью их мучают кошмарыИль пеньем ангелов сжигают души сны.

Здесь принцы грезили о крови и железе,А девы нежные о счастии вдвоем,Здесь бледный кардинал пронзил себя ножом…

Но дальше, призраки! Над виллою БоргезеСквозь тучи золотом блеснула вышина, –То учит забывать встающая луна.<<1913 >>

О сердце, ты неблагодарно!Тебе – и розовый миндаль,И горы, вставшие над Арно,И запах трав, и в блеске даль.

Но, тайновидец дней минувших,Твой взор мучительно следитРяды в бездонном потонувшихТебе завещанных обид.

Тебе нужны слова иные,Иная, страшная пора.…Вот грозно встала СиньорияИ перед нею два костра.

Один – как шкура леопарда,Разнообразен, вечно нов.Там гибнет «Леда» ЛеонардоСредь благовоний и шелков.

Другой, зловещий и тяжелый,Как подобравшийся дракон,Шипит: «Вотще СавонаролойМой дом державный потрясен».

Они ликуют, эти звери,А между них, потупя взгляд,Изгнанник бледный, Алигьери,Стопой неспешной сходит в ад.<<1913 >>

Зеленое, все в пенистых буграх,Как горсть воды, из океана взятой,Но пригоршней гиганта чуть разжатой,Оно томится в плоских берегах.

Не блещет плуг на мокрых бороздах,И медлен буйвол, грузный и рогатый,Здесь темной думой удручен вожатый,Здесь зреет хлеб, но лавр уже зачах.

Лишь иногда, наскучивши покоем,С кипеньем, гулом, гиканьем и воемОно своих не хочет берегов,

Как будто вновь под ратью ГаннибалаВздохнули скалы, слышен визг шакалаИ трубный голос бешеных слонов.<<1913 >>

Измучен огненной жарой,Я лег за камнем на горе,И солнце плыло надо мной,И небо стало в серебре.

Цветы склонялись с высотыНа мрамор брошенной плиты,Дышали нежно, и былаПлита горячая бела.

И ящер средь зеленых трав,Как странный и большой цветок,К лазури голову подняв,Смотрел и двинуться не мог.

Ах, если б умер я в тот миг,Я твердо знаю, я б проникК богам, в Элизиум святой,И пил бы нектар золотой.

А рай оставил бы для тех,Кто помнит ночь и верит в грех,Кто тайно каждому стеблюНе говорит свое «люблю».<<1913 >>

Скоро полночь, свеча догорела.О, заснуть бы, заснуть поскорей,Но смиряйся, проклятое тело,Перед волей железной моей.

Как? Ты вновь прибегаешь к обману,Притворяешься тихим; но лишьЯ забудусь: «Работать не стану,Не хочу, не могу», – говоришь…

«Подожди, вот засну, и наутро,Чуть последняя канет звезда,Буду снова могуче и мудро,Как тогда, как в былые года…»

Полно. Греза, бесстыдная сводня,Задурманит тебя до утра,И ты скажешь, лениво зевая,Кулаками глаза протирая:«Я не буду работать сегодня,Надо было работать вчера».<<1913 >>

Как-то он позвал меня к себе. Жил он недалеко, на Ивановской, близ Загородного, в чьей-то чужой квартире. Добрел я до него благополучно, но у самых дверей упал: меня внезапно сморило от голода. Очнулся я в великолепной постели, куда, как потом оказалось, приволок меня Николай Степанович, вышедший встретить меня у лестницы черного хода. (Парадные были везде заколочены.)