Людмила Кузьмина - Марья без Ивана

С обеих сторон пустынного парка полыхали кострами осенние клены, вздыбленные ветром. Под его порывами нарядные оранжевые листья срывались с веток и, покружившись в воздухе, густо обклеивали черную, мокро блестевшую асфальтовую дорожку.

Ветер дул в спину Виктору Сергеевичу и Марии, которые вдвоем несли набитую картошкой сетку. Любуясь причудливыми лиственными аппликациями у себя под ногами, Виктор Сергеевич старался не раздавить их ненароком, обходил, переступал и тем самым сбивал с четкого шага Марию, отчего чувствовал себя виноватым и все время смущенно улыбался, изредка поглядывая на нее. Но она недовольства своего вслух не выражала, только крепче сжимала ручку сетки при каждом его рывке. В отличие от него, ни на что внимания не обращала и на Виктора Сергеевича тоже не смотрела, держалась прямо, ступала со степенным достоинством бывшей деревенской жительницы, чуждой городской суеты, и голову свою, коронованную косой, несла высоко.

У выхода из парка они остановились, вместе поставили сетку на скамейку. Пора было расставаться, но оба медлили. Виктор Сергеевич, как всегда, искал предлог, чтобы подольше задержать Марию.

Взяв натруженную Мариину руку, он почтительно приник к ней в поцелуе.

И тогда в бесстрастно-неподвижном лице Марии что-то дрогнуло, с затаенной нежностью, готовой прорваться наружу, обласкала она быстрым взглядом склоненную перед ней голову Виктора Сергеевича, посеребренную сединой, но стоило ему распрямиться, тут же отвела глаза. И наткнулась ими на юную парочку, беззастенчиво глазевшую из-под козырька газетной будки. Мальчишка с девчонкой были в одинаковых джинсовых костюмах, только прическами и отличались: у него — пушистые девичьи локоны, у нее — колючая мальчишеская челка. Застигнутая врасплох Мария отметила это про себя мимоходом, поспешно выдергивая свою руку, которую все еще держал Виктор Сергеевич.

Мальчишка и девчонка переглянулись, прыснули, после чего удалились в обнимку, так и не замеченные Виктором Сергеевичем — он тем временем взвешивал на вытянутых руках сетку, прикидывал се тяжесть на одного.

— Может, все-таки до дому донести, Машенька?

— Нет уж, не надо, — наотрез отказалась Мария.

Он с сожалением опустил сетку на то же место.

— Все соседей стесняешься…

— А ты как думал? Ну кто ты такой? Мне ты ие муж, сыну моему не отец!

— Так ты же сама не хочешь, — разволновался Виктор Сергеевич. — Который уж год тебя уговариваю, а жизнь-то проходит…

— Считай, прошла уж, — вздохнула Мария при лестном для нее упоминании о том, что она по-прежнему нужна ему больше, чем он ей, и внезапно преображенная, словно ожившая статуя, сошедшая с пьедестала, начала вглядываться в него со странным выражением лица, как будто оценивая заново. — По-другому ведь ты не можешь, а?

— То есть как это по-другому? Не силой же тебя заставлять!

— А почему бы нет? — Некоторое время она еще глядела на изумленного Виктора Сергеевича, потом призывный блеск в ее глазах погас, притушенный ресницами, черты лица затвердели. — Шучу я, шучу, Виктор Сергеевич. Все равно ведь к тебе не поеду, на готовенькое-то, не мною нажитое. Хоть моя квартира и поплоше твоей будет, а все же в ней я хозяйка.

— Собственница ты, Маша. Моя квартира, мой сын…

— Ну, сына ты не касайся! Выродила, выходила, да не мой?

— Он мне ведь тоже как родной сын, твой Ванюшка.

С болезненной ревностью матери, на которую пала вся ответственность воспитания ребенка без отцовской помощи, она оборвала:

— Нет у него родни, кроме меня, ясно, Виктор Сергеевич? Одна я!

Схватила сетку с картошкой, обогнула его, словно досадную помеху на пути, и зашагала крупным шагом, размашисто, стремительно, будто была налегке, так что он не сразу догнал ее. Пошел рядом, заговорил примирительно:

— Послушай, Маша, Ванюшка-то ведь взрослеет, он же не девушка, он юноша…

— Ну и что?

— Ты пойми, сейчас тебе, как никогда, нужен мужчина в доме, для него нужен прежде всего!

— Да ты с бабой совладать не можешь, где ж тебе с парнем справиться, — усмехнулась Мария, и тут же ее сочные губы поджались при виде хмельного прохожего. Проводив его взглядом, полным негодования, она заспешила. — Ни одному мужику не верю!

Обескураженный Виктор Сергеевич послал уже вслед ей:

— Я же не виноват, что твой супруг спился!

— А я виновата? — вполуоборот обронила она.

В парке, куда вернулся Виктор Сергеевич, он сел на скамейку, расстегнул верхнюю пуговицу плаща, ослабил узел темного галстука на светлой рубашке и утомленно прикрыл выпуклые веки. Неустроенность одинокой жизни разом навалилась на него, согнула почти пополам. Всплыла в памяти вымученная улыбка смертельно больной жены.

Черные волосы разметались по белой подушке, слова шелестят, как сухие, убитые морозом травы:

— Не надо было мне… слушать врачей… Родила бы тебе сына или дочку.

— Что ты, что ты, — испугался он в предчувствии неотвратимого конца. — Тебе же нельзя!

— А теперь вот… одного тебя оставляю…

Отгоняя тягостное видение, Виктор Сергеевич затряс головой.

— Курии, браток, — проник в его сознание чей-то сочувственный голос, как зов самой жизни.

Он открыл глаза.

Ему протягивал распечатанную пачку сигарет тот самый хмельной прохожий. Здоровяк, каких мало. На щеках рыжеет недельная щетина, поросшая дремучей, какой-то звериной шерстью, грудь бесстрашно выставлена из-под брезентовой куртки, а под ней — ни рубашки, ни майки.

— Спасибо, — с признательностью поблагодарил его Виктор Сергеевич, — только, видите ли, нельзя мне. — Махнул безнадежно рукой, достал сигарету, прикурил и жадно затянулся.

— Почему нельзя, больной, что ли? — После утвердительного кивка Виктора Сергеевича хмельной прохожий смачно сплюнул мимо урны, задумчиво почесал под мышками и произнес: — Д-да… с такой бабой заболеешь, это уж точно.

— Да нет, давление у меня…

— Я и говорю. Ты вот что, — деловито посоветовал он, — по роже ей дай.

— Простите, как?.. — Виктор Сергеевич поперхнулся дымом.

— Ну под зад коленом, ежели рожу ей портить не желаешь. На баб это действует, их бить надо, чтобы они нас уважали.

— Так вы что же… Свою жену?..

— Я-то, слава те господи, в разводе.

— Понятно.

— Что тебе понятно? — рассвирепел вдруг хмельной прохожий. — Интеллигенция задрипанная! Набаловали нам баб. ни к одной не подступишься!

А Мария уже проходила по своему двору, статная, величавая, ничуть не клонясь от десятикилограммовой ноши — сетки с картошкой. Соседи первыми здоровались с ней. Она кивала с чувством собственного достоинства, но не всем одинаково приветливо, а каждому с той долей уважительности, какую он, по ее мнению, заслуживал. Лизку, соседку с нижнего этажа, ответным приветствием и вовсе не удостоила, будто не слышала ее робкого «здравствуйте». Лишь осуждающе глянула на осколки под Лизкиным окном, те, что Лизка собирала в газету, свернутую наподобие кулька. Словно застигнутая на месте преступления Лизка сначала замерла, потом руки ее задвигались в лихорадочной спешке, плохо подчиняясь ей. Неосторожное движение — и из порезанного пальца брызнула кровь.

С легким вскриком Лизка принялась обсасывать порез, пригвоздив каблуком выпавший из рук запятнанный кровью кулек.

Только поэтому сострадательная Мария снизошла до совета Лизке:

— Рукавички надеть надо было.

— У меня только перчатки, — прошептала благодарная Лизка.

— Ну перчатки, не то покалечишься. Опять чья-нибудь супружница счеты с тобой сводила?

Лизка так и вспыхнула.

— Это мальчишки! Нечаянно!

— Значит, стекла тебе больше не бьют? — уточнила Мария. — Давно пора остепениться.

Дома сын не выскочил навстречу Марии как обычно, не забрал у нее из рук сетку. Оставив ее на кухне, Мария тут же заглянула в комнату, где он сидел над учебниками, непривычно тихий, как будто затаившийся.

— А я уж думала, тебя до сих пор нет. Что-нибудь случилось?

— Все в порядке, ма, — не отрываясь от учебника, ответил Ваня.

Прежде всего она поставила варить картошку, чтобы покормить его, затем переоделась, накинула халат, сунула ноги в домашние тапки и распустила тяжелую, оттянувшую голову косу. Расчесываться пошла в комнату.

Ваня уже забросил учебник. Маленькими маникюрными ножничками он подравнивал перед зеркалом бакенбарды.

— Ма, а я женюсь.

Вот это да!

Но она никак не проявила своего отношения к ошеломившему ее известию, сделанному сыном с нарочитой небрежностью.

Ваня скосил глаза на мать, прислушался к тому, как умиротворенно потрескивают под расческой материнские волосы, и перевел дыхание: главное сказано и как будто принято к сведению без гневного протеста.