Валентин Ежов - Первая Конная Страница 11

— В полном порядке, Семен Михалыч, — ответил взводный. — На круг кованы и кормлены…

— А оружие?

— С вечеру чищено.

— Дай-ка, — Буденный снял винтовку со стены, отвел затвор. — Изрядно чищено…

…Члены РВС тихо вошли во двор.

На сене лежали пехотинцы, сосредоточенно слушали Суркова.

— Прошлый раз, — говорил Сурков, — мы рассмотрели, товарищи, расстрел Николая Кровавого, казненного екатеринбургским пролетариатом. Теперь перейдем к другим тиранам, умершим собачьей смертью. Петра Третьего задушил Орлов, любовник его жены. Павла растерзали придворные, Николай Палкин отравился, его сын пал первого марта, его внук умер от пьянства… Об этом вам надо знать, товарищи… — Пехотинцы слушали его, раскрыв от удивления рты. — Вот такой бардак был в царских домах, товарищи, — резюмировал Сурков.

В штабном вагоне, у аппарата, Сталин диктовал:

— По моему глубокому убеждению, наш новый комфронта и члены Реввоенсовета должны принять следующие меры. Первое. Немедленно удалить Шорина. Второе. Передать Конармии в оперативное подчинение две стрелковые дивизии для опоры на флангах. Третье. Отставить командарма-восемь Сокольникова без промедления. Четвертое. Особое- внимание — боеприпасы. Пятое. Армия вышла за рубежи имеющихся карт. Шестое. Проследить передачу армии трех тысяч обещанных седел. Все.

Аппарат отстукивал ответ. Бежала лента. Сталин читал ее и, комкая, прятал в карман.

— Предсовобороны товарищ Ленин сообщает, что будет доставлено все возможное, в частности, больше патронов и аэропланов. Наступление Деникина есть покушение на основу Советской власти, а вместе с ней и на существование Коммунистической партии. Товарищ Ленин просит РВС Первой Копной принять все меры, не останавливаясь перед героическими. Конная Армия — это неоценимое золото республики. — Сталин обернулся, в упор посмотрел на Шорина и Сокольникова.

— Я этого так не оставлю, — сказал он, — вы меня знаете. А пока идите.

Шорин и Сокольников молча вышли. Сталии повернулся к командарму:

— Командующим Кавказским фронтом назначен Тухачевский. Надеюсь, сработаетесь. Членом РВС фронта — Орджоникидзе. Его вы знаете.

Буденный и Ворошилов облегченно вздохнули, переглянулись.

— Поймите меня правильно, товарищи,

Владимир Ильич Ленин и правительство Республики не сомневаются в боеспособности Конармии и вашей преданности делу революции. Но выяснить отношения было необходимо. Надо было разобраться. — Сталин обернулся к Егорову. — Закрывая на этом совместное заседание РВС армии и фронта, считаю, что мы можем во всем смело положиться на революционное чутье и военный опыт командарма.

Они вышли из вагона и в темноте не сразу разглядели толпу конармейцев, плотно обступившую вагон.

— Семен Михаилович, — удивился Сталин, — почему товарищи не отдыхают? Завтра бой. Кстати, и нам пора, проводите меня. Спокойной ночи, товарищи.

Он взял командарма под руку, и они пошли по темной платформе.

На путях стоял агитпоезд Первой Конной.

Бахтуров вошел в вагон с надписью: «Типография газеты «Красный кавалерист». За столом сидел очкарик и, улыбаясь, что-то увлеченно строчил под стук типографской машины.

— Что это? — спросил Бахтуров, выдернул листок из-под руки очкарика и стал читать. Очкарик ждал.

— Что это? — спросил вновь комиссар недовольно.

— Статья, — не очень уверенно ответил очкарик. — В газету…

— Не пойдет… — Бахтуров достал из кармана вчетверо сложенный листок. — Пойдет вот это!

Очкарик взял листок, развернул и прочел:

«Скоро, скоро всех врагов мы разобьемИ свободной, вольной жизнью заживем…Постоим за наше дело головой.Слава коннице буденновской лихой!»

— Что это? — в свою очередь удивленно спросил очкарик.

— Песня! — гордо ответил Бахтуров. — Сам сочинил! Нравится?

— Нет, — ответил очкарик.

— Почему? — изумился Бахтуров.

— Это плохие стихи.

— Это стихи о революции и о нашей армии.

— Тем более, — твердо сказал очкарик.

— Тебе не нравится стихи о революции? — шепотом спросил Бахтуров.

— Плохие стихи о революции вредят ей. Революция — необыкновенное дело, и стихи о ней должны быть необыкновенные.

— Болтаешься в армии, будто дерьмо в проруби, а меня учишь!

— Каждый должен делать свое дело, — ответил очкарик. — Я не учу вас воевать.

А чтобы варить кашу, не надо сидеть в котле. Я не буду печатать эти стихи… Хотя подождите… — Очкарик прочитал. — «Мы красные кавалеристы, и про нас былинники речистые ведут рассказ.» Вот это хорошо!

— Парень, — вдруг мирно сказал Бахтуров, — наверное, ты прав. Какой я поэт. Может, это и плохие стихи. Просто душа горит. Бойцам нужна песня, а другой у нас нет. Так что печатай вместе, со своей статьей. Это тебе говорит комиссар.

Ночь вошла в полную силу, и на небе выступили звезды.

Добров и Варя поднимались от реки.

— Отца расстреливали на школьном дворе, а он просил их: убейте меня так, чтобы дочь не видела моей смерти. Но казаки не послушали его. Он умирал к думал обо мне… — Варя смолкла.

— А моего, — сказал Добров, — мужики сожгли, вместе с нашей усадьбой. Это и есть революционная диалектика. — Он вздохнул.

Где-то взвизгнули кони, кого-то строго окрикнул казак.

Над рекой собирался туман.

Сталин и Буденный шли по темной улице.

— Сколько вы прослужили в царской армии? — спросил Сталин.

— Пятнадцать лет, с девятьсот третьего года. Все фронты прошел: Японский, Турецкий, Германский.

— А награды?

— Георгиевский бант. Четыре креста и четыре медали.

— Полный Георгиевский кавалер! — улыбнулся Сталин. — Что ж, вы родину защищали. А потом за один год прошли путь от командира отряда до командарма. Такое возможно только в революцию.

Бойцы сидели у костров. Шли тихие разговоры.

— Матвей, глянь-ка, — тихо сказал боец, — твоя-то с офицером спуталась…

Стороной от них прошли Добров и Варя.

— Пускай, — сказал Матвей, — теперь ее черед выбирать. Ее уже один раз выбрали…

— Ты про Махно?

— Да-а. Устроил он ей свадьбу, а она с ножом на него. Так он велел се живьем закопать. Тут аккурат мы поспели, выручили, только вот косу они ей срубили…

— Во-во!.. Ты же ее спас, а она…

— Что — она? Она барышня образованная. Вот кисет вышила и книжку подарила, «Гарибальди» называется. А на что она мне, книжка, — вздохнул Матвей. — Я ведь вовсе неграмотный… Я за Советску власть только шашкой расписываюсь.

— Неграмотный! — передразнил его боец. — Для этих дел грамота ни к чему. Скажи уж, что Полинки опасаешься. Она тебе чуб повыдирает.

— Повыдирает, — согласился Матвей. — Дежурит она нынче, а то б сидел я тут с вами…

В городе и ночью продолжалось движение. Подтягивались отставшие части.

— Ох, и силища же! — сказал боец. — Кони, говорят, в масть и у каждого бинокль.

— Брешут, — жестко сказал Матвей. — Мне, к примеру, бинокль пи к чему. Я этих белых гадов и без бинокля за сто верст вижу.

Грищук, искавший своего сына, рассказывал собравшимся ездокам:

— Хромый он и двух ребер нету… Сынок. По всем фронтам ищу.

Подошел эскадронный. Грищук смолк и опасливо посмотрел на свою кобылу. Та стояла на привязи и жевала сено, коси глазом на тянувшегося к костру и людям жеребенка.

— Гнедой, — виновато сказал Грищук

— Безразлично, — строго сказал эскадронный. — Гнедой или вороной — все равно. Пристрелить. С жеребенком мы навродь цыганов будем.

А жеребенок подошел к нему и доверчиво ткнулся мордой в руки. И тогда эскадронный почти в голос закричал:

— А ежели командующий, что тогда? Придеть смотреть полк, а этот будет перед фронтом хвостом крутить… А? На нею Красную Армию стыд и позор. В разгар Гражданской войны и вдруг подобное распутство. Что, она с жеребенком в бой должна идти? — Он обернулся к бойцам. — Коноводам строгий приказ: жеребцов соблюдать отдельно.

Бойцы молчали.

Командарм вошел во двор лазарета. Внезапно совсем рядом, за густыми кустами акации, послышались голоса. Он невольно прислушался.

— Ну да, все вы так, мужики, говорите. На словах-то вы, как на гуслях, — недоверчиво говорил молодой и бойкий женский голос. — Вам бы только урвать и удрать. Знаем. Не в первый раз, ученые.

— Будьте без сомнения, Авдотья Семеновна, — с убеждением говорил сиплый голос, принадлежащий Суркову. — Пусть какой другой обманывает, а мое слово верное. Раз сказал, значит, точка. Ну, как? Значит, согласные?

Буденный усмехнулся, качнув головой, и толкнул дверь в дом.

Раненые спали и посапывали во сне. Женщина, шившая на машинке простыни, подняла голову.