Константин Лопушанский - На исходе ночи Страница 6

Хюммель несколько стушевывается.

— Не знаю… Кому угодно. Кто-нибудь наверняка все-таки будет. Пришельцы из космоса… Мутанты… Или, быть может, в глубинах океана существуют какие-то носители разума и теперь они выйдут на поверхность.

— Понятно. — Тешер резко встает. — Прошу прощения, я должен идти. Очень много работы…

Тешер скрывается в своей комнате, закрывает дверь, и почти сразу же оттуда доносится преувеличенно громкий голос, диктующий текст, сопровождаемый стрекотом машинки.

Хюммель-старший смотрит на свой листок, не зная, как поступить.

— Я думаю, отец, обсуждение текста можно перенести на завтра, — говорит сын примирительно.

— Да, пожалуй, сегодня не стоит, — торопливо соглашается отец. — В такой печальный день… Конечно.

Хюммель-старший придвигает свою тарелку и начинает сосредоточенно есть. Однако невольно, как и остальные, прислушивается к голосу Тешера.

— Пора наконец признать, — доносится из комнаты, — что история человечества — это история затянувшегося самоубийства живой материи, которую космическая случайность наделила способностью мыслить и которая не знала, что делать с этой случайной, роковой способностью. И не нашла ей лучшего применения, как создание наиболее эффективных способов тотального самоубийства. От веревки незабвенного Иуды — до новейшей нейтронной бомбы, генетического, бактериологического и еще черт знает какого оружия! Восхитительный прогресс! Расцвет разума! Воровство — вот сущность науки. Воровать тайны природы, совсем не для нас предназначенные, убийственные для нас, оставаясь на пещерном уровне этики. Что сделал Прометей, воспетый нашим искусством? Украл огонь. Не изобрел, не открыл, а украл! Вот сущность! И с тех пор наука не стала менее аморальна. А в это время наше уважаемое искусство занималось тем, что выдавало желаемое за действительное…

— Культура не исчерпывается наукой! — громко выкрикивает Хюммель.

— Неужели? — доносится из-за двери. — Зато наука с успехом исчерпала всю культуру вместе со всеми нами. В сущности, культура так и не началась.

— Боже, и это мой ученик, — стонет Хюммель-отец, словно каждая фраза Тешсра причиняет ему физическую боль, — ученик, которого я воспитывал в поклонении красоте, который плакал вместе со мной перед шедеврами итальянцев.

— Перестаньте, отец, прошу вас, — раздраженно шепчет Хюммель-сын. — Не устраивайте сцен. Не обращайте внимания.

— Как же — не обращать?! — все более накаляется отец. — Это же святотатство, надругательство над искусством!

— Много шедевров вы собрали в музее, а? — доносится голос Тешера. — Два-три десятка картин, две сотни книг и дюжина пластинок. Вот и все ваши шедевры! За шесть тысяч лет! Зато горы трупов и реки крови!

— Это становится невыносимым! — взрывается Хюммель и решительно идет к комнате Тешера.

— Пора наконец признать, — доносится оттуда торжествующий голос, — что мы фатально не состоялись, что мы опозорились, не использовав и сотой доли того, что дала нам природа… Вот с этого и начинайте послание! С этого!

— Замолчите! — стонет Хюммель, сотрясая запертую дверь. — Вы варвар! Не смейте кощунствовать здесь, слышите?! Ваше вульгарное критиканство не способно растоптать великие ценности! Мне стыдно слышать вас! Я ухожу!

И он, как оглушенный, идет к себе в комнату, шумно закрывает за собой дверь. В тишине, поскрипывая, продолжают шелестеть педали под столом. Потом шелест перекрывается глухими мужскими рыданиями. Тешер тут же смолкает, дискуссия потеряла для него смысл.

Все сидят молча. Сын машинально продолжает вращать педали.

— Пойду подышу свежим воздухом, — говорит вдруг виолончелист, грустно улыбаясь. Зажав книгу под мышкой, он на цыпочках выходит из холла.

— Коллега Тешер, конечно, многое преувеличивает, — говорит Хюммель-сын снисходительно, поворачиваясь к пастору. — И, как всегда, не видит главного… Но кое в чем он, пожалуй, прав…

— Что вы хотите сказать?

— Ветхие ценности уничтожены. Они оказались несостоятельными. Там, в космосе, — Хюммель-сын поднял палец вверх, — мы создадим новое человечество. Дадим ему новую мораль и новые заповеди: ненавидь ближнего своего, ненавидь дальнего, ненавидь самого себя!

— Мало вам ненависти? — горько вздохнул пастор. — Мир погиб от нее, и все еще мало?

— Я говорю о ненависти к человеку как виду. Он должен быть изменен с помощью генной инженерии. Мы будем добиваться коренных мутаций. Люди с самого раннего детства будут знать, что они — лишь материал для кропотливой работы биологов.

— Ну, как можно убедить человека в том, что он — материал?

— Человека можно убедить во всем что угодно.

— Представляю, что вы создадите… — Пастор горько улыбается.

— Я не удивляюсь тому, что вам это чуждо. Вы очень похожи на моего отца. Вы, простите за откровенность, последние гуманисты. В своем роде, мамонты…

— Спасибо и на том. — Пастор медленно встает. — Нам пора идти.

— Я провожу вас, — говорит Ларсен, затем добавляет, обращаясь к Хюммелю-сыну: — Если у вас будет время, перечитайте историю третьего рейха… Я думаю, вам будет это полезно.

Серый дождик шелестит в тумане по черным лужам. Мокрые обугленные стены развалин блестят в сумеречном свете.

Ларсен, Тереза и пастор движутся вдоль развалин, постепенно истаивая в тумане.

Ночь. Ларсен, вращая педали, сидит за столом в своей комнате. Он что-то подсчитывает, вычерчивает какие-то стрелки, линии. Рядом — раскрытые таблицы, справочники. За его спиной раздаются шаги и, после паузы, несмелый стук в дверь.

— Да, — говорит Ларсен.

Входит Хюммель-отец.

— Я слышал, как вы пришли, — говорит он. — Я подумал…

— Входите, присаживайтесь.

Тот садится, с интересом следит за работой Ларсена, оглядывается по сторонам, словно ищет что-то.

— Не знаю, насколько удобно говорить об этом сегодня, — начал осторожно Хюммель, — но я хотел просить вашего согласия… взять кассеты. Я хочу приобщить их к экспозиции большого зала.

— Какие кассеты? — Ларсен удивленно смотрит на Хюммеля.

— Я имею в виду… коллекцию Анны, запись ее бесед с посетителями…

— Ах, вот вы о чем. Разумеется, вы можете взять их.

— Благодарю вас. — Хюммель поспешно встает. — Еще раз простите меня, бога ради… Не буду мешать. — И выходит из комнаты.

Ларсен никак не может заснуть. Ворочается с боку на бок, поглядывая на светящиеся стрелки часов, тлеющий волосок лампы аварийного света. Она мигает еще какое-то время, потом гаснет.

Он встает, освещая себе дорогу фонарем, выходит в холл, а затем в коридор, ведущий к музею.

На экране видеомагнитофона — лицо женщины. Она несколько растеряна, ей трудно сосредоточиться — какие-то голоса, шаги доносятся издалека, они мешают ей. Слышно, как кто-то закрывает дверь. Становится тихо.

Теперь видно, как Анна подходит к женщине, садится рядом.

— Я много думала об этом… Я скажу сейчас ужасную вещь, но это, к сожалению, правда — мы уже похоронили человечество. Ведь уже примирились с самой возможностью гибели… Приучили себя к мысли, что можно спокойно спать на бомбах, покупать убежища, смотреть по телевидению, как убивают беззащитных людей на другом континенте и испытывают на них химические снаряды. Разве не так? Мы произносим много слов, но совершаем мало поступков, позорно мало! Да что говорить!.. Сейчас все говорят о каком-то скачке сознания, который вот-вот произойдет и решит все проблемы человечества. Не знаю… Какой скачок? В чем он? Может, он в том и заключается, чтобы не только произносить слова, но и начать наконец- то совершать поступки! Пока право поступков мы отдали военным, безумным политикам, всякой амбициозной сволочи, а себе оставили право на слова. Очень удобно, ничего не скажешь… Я никак не могу забыть историю с этой женщиной из Норвегии, которая продала свой дом и на все свои деньги организовала марш мира… А что сделала я, мои друзья, знакомые, мой муж? Он, кстати, состоятельный человек, известный ученый. И он прекрасно знает, что его разработки используют военные. Он возмущается, да… Он произносит слова, но он не совершает поступок. Не знаю, я путано говорю, но, по-моему, тут есть различие… И это трудно, очень трудно — совершить действие. Я знаю по себе… Я смотрела по телевидению, как женщины в Англии осаждали базу с ракетами… Ну, вы помните, конечно… У нас на острове тоже была подобная история, но я узнала о ней только из газет. А ведь это было совсем рядом. Я боюсь, я чувствую… это может произойти со дня на день… Ведь так не может продолжаться до бесконечности… Оружие, оружие, только и слышишь везде… Об этом все пишут, все говорят. Но в том-то и дело — говорят… Все говорят, но мало кто совершает поступки. Я опять о своем, но это мучает меня. Мне кажется — в этом все дело… Это как во сне, чувствуешь, что надо что-то сделать, а не можешь. Мне часто такое снится: бежишь, не можешь убежать или что-нибудь в таком роде. Я думаю, многим знакомо это чувство. Потому что мы все так живем, как во сне. Ну, может, не все, но большинство — это точно, это можно сказать с уверенностью… — Женщина замолкает и вдруг испуганно смотрит прямо в объектив телемонитора. — Впрочем, это не надо записывать. Мой муж — известный человек, вы понимаете… У него могут быть неприятности.