Экипаж - Митта Александр Наумович Страница 8

– Рот у тебя слабый и жадный… Но незлой.

– И на том спасибо, – пробормотал Игорь.

– Не нравится? Пожалуйста… Зачеркнем и нарисуем снова.

Она пальцем «перечеркнула» лицо Игоря и стала обводить заново.

– Лоб широкий, ясный… Нос тонкий, энергичный. Рот мой любимый, мой мягкий, мой ласковый…

Она поцеловала Игоря в губы и замерла, прижавшись лицом к его лицу.

Перед тем как отойти ко сну, Тимченко решил съесть яблоко. Он чистил его, а жена в сотый раз говорила:

– Напрасно ты не ешь с кожурой. В ней все витамины.

Андрей Васильевич, занятый своими мыслями, не ответил.

В спальню вошла Наташа, спокойная, веселая, с заметно уже округлившимся животиком. Она поцеловала мать.

– Спокойной ночи, родители.

Потом потерлась носом о щеку отца, схватила с тарелки самое красивое яблоко и ушла к себе.

Тимченко машинально протянул руку, давая измерить себе давление, и вдруг объявил:

– Послезавтра в госпиталь ложусь. Годовая медкомиссия.

Анна Максимовна разволновалась, даже бросила резиновую грушу прибора.

– Я так и знала!.. Каждый год одно и то же: говоришь мне за день.

– Ну раньше бы сказал – какая разница? Не в тюрьму ведь иду, сухарей сушить не надо… Отдохну месяц… И нет причин волноваться.

– Да, да… Как будто ты не волнуешься. – Анна Максимовна уже взяла себя в руки. – На меня нашумел ни за что ни про что. А между прочим, волноваться тебе нечего. Ты в прекрасной форме – говорю как врач.

Андрей Васильевич помолчал, потом сказал грустно:

– Конечно, волнуюсь. С каждым годом все больше… Это только коньяк от возраста становится лучше.

Весь экипаж Тимченко проходил комиссию одновременно.

Летчикам проверяли зрение…

Слух…

Брали кровь на анализ – из пальца, из вены…

Усеянные датчиками, сидели они в белых строгих кабинетах, среди приборов и циферблатов… Стояли на рентгене, лежали на электрокардиограмме.

Крутили педали велосипеда, поднятого над полом, – это проверялась работа сердца под нагрузкой…

Вечерами смотрели телевизор… Играли в домино, в шахматы, читали… А утром опять разбредались по кабинетам.

…И вот пришел последний день. Андрей Васильевич стоял в кабинете главврача и спрашивал с улыбкой:

– Ну как, товарищ профессор, не пора еще подковы сдирать?

– То есть? – не понял профессор.

– А это когда коняга старый отработает свое, пора на живодерку, так с него подковы сдирают, чтобы не пропадало добро.

– А-а… Нет, до этого дело не дошло… Летайте.

– А велосипед?

– Велосипед вы крутили так себе. Хуже, чем в прошлый раз.

– Так я ж не велосипедист, – улыбнулся Тимченко. – Я летчик.

Он вышел в коридор и увидел своего второго пилота – расстроенного и бледного. С лица Андрея Васильевича сползла улыбка.

– Что такое?

– Списали… Отлетался… Андрей Васильевич, что же это получается? Я ж тебя моложе на восемь лет!

Бессознательный эгоизм этих слов не обидел Тимченко. Он прекрасно понимал, что творится сейчас в душе второго.

– Миша, ну что тебе сказать? Это как у Пушкина: «Сегодня ты, а завтра я». – Он говорил, а сам чувствовал, как неубедительно звучат его утешения. – И потом, на земле тоже работа. Все равно ты в авиации. Найдут тебе должность, и вообще… А, вались оно все! Пойдем выпьем.

Снова «Ту-154» летел в Африку. В кабине шел спокойный веселый разговор.

– Мой Вовка, – рассказывал штурман, – в сочинении написал: «Бывали в моей жизни невзгоды, но бывали и взгоды…»

– Как-как? – не понял Тимченко.

– Взгоды, – повторил штурман. А Игорь Скворцов похвалил:

– Логично! Раз есть невзгоды, должны быть и взгоды. Словотворец… Сколько ему поставили?

Второй пилот – он был новенький и в обсуждении Вовкиных дел участия не принимал – спросил у командира:

– Андрей Васильевич, а кому вы самовар везете?

– У нас там кореш появился, – объяснил штурман. – Не какой-нибудь, а министр авиации!

– Хороший мужик, – кивнул Тимченко. А штурман с преувеличенным сожалением посмотрел на Игоря.

– Да… Наверное, встречать придет, а Тамары-то и нет.

…Самолет, скользя по невидимому склону, приближался к посадочной полосе… Пилот приподнял нос машины, выдержал ее над полосой – и вот колеса мягко, неслышно соединились с землей. Только дым от сгоревшей резины улетел назад, и громадная машина покатила, успокаиваясь, по своей бетонной дороге.

…Когда летчики вышли из кабины, у трапа их ждал представитель Аэрофлота, огорченный и встревоженный.

– Андрей Васильевич, – сказал он. – В стране волнения. Что именно происходит, пока непонятно, но очень похоже, что это начали мятеж правые…

А Тимченко и без его объяснений видел, что аэропорт завяли военные. Перегородив перрон, стояли шеренгой автоматчики, ехал по взлетному полю бронетранспортер с тяжелым зенитным пулеметом, а издалека, из города, доносился знакомый с войны гул – там шла стрельба.

Бронетранспортер стал боком, загородив дорогу готовой к выруливанию бело-красной «Сессне».

Летчики, у ног которых стояла коробка с электрическим самоваром – подарок министру авиации, – смотрели молча, как министра выволокли из кабины «Сессны», как застрелили в упор одного из его телохранителей, как министра потащили, подгоняя прикладами автоматических винтовок, как затолкали в бронетранспортер. Белый костюм молодого африканца был уже в крови, парчовая шапочка слетела.

– Товарищи, в город ни в коем случае! – говорил представитель Аэрофлота. – Аэропорт пока что не закрыт, вылетите обратным рейсом по расписанию…

В креслах с высокими спинками сидели две женщины, народные заседательницы, а между ними мужчина – судья.

– Слушается дело по иску Ненарокова Валентина Георгиевича к Ненароковой Алевтине Федоровне об отобрании ребенка… Секретарь, доложите явку в судебное заседание…

– Истец явился, ответчица явилась, – торопливо ответила девушка-секретарь. – Свидетель Мишакова явилась, представитель роно явился…

Истец Ненароков и ответчица Аля сидели неловко и напряженно поодаль друг от друга. Одета она была небрежно, выглядела плохо – с покрасневшими, злыми глазами и решительно сжатым ртом, – но все равно Ненарокову она казалась такой красивой, такой желанной!

На коленях Аля держала Алика, крепко прижимая его к себе, как бы показывала этим, что никому его не отдаст.

– А ребенок зачем? – неодобрительно сказал судья. – Нечего ему тут делать. Ребенка уберите.

…В коридоре свидетельница Мишакова – Алина мать – кормила Алика бутербродами с колбасой и тихонько плакала от стыда.

…А в зале судья спрашивал:

– Ответчица, вы имеете отводы?

– Имею, – запальчиво сказала Аля. – У меня отвод его адвокату. Я без адвоката, и пускай он без адвоката!

– Ответчица, – терпеливо объяснил судья. – Закон не предусматривает права отвода адвоката противной стороны… Вы тоже имеете возможность пригласить адвоката…

– Зачем это? Обойдусь и так… Я мать, и никто не может отнять у меня ребенка! – Аля с вызовом поглядела на молодого, но уже лысого ненароковского адвоката.

Судья пропустил это мимо ушей и спросил как полагается:

– Какие ходатайства к суду есть у сторон?

– Прошу оставить мне ребенка! – опять выскочила Аля. – Мой бывший муж не может его воспитать. Он…

– Вам еще будет предоставлена возможность высказать свои возражения по существу иска, – прервал ее судья. Ответчица ему определенно не нравилась. – А сейчас я спрашиваю: имеются ли у вас какие-нибудь ходатайства процессуального характера…

…В коридоре Алик с грохотом катал по полу красную пожарную машину. А бабка, сидя на деревянном диванчике, рассказывала что-то вполголоса пожилой соседке, и та горестно кивала головой.

…Заседание продолжалось. Аля говорила спокойно и печально:

– Я понимаю, что без отца ребенку плохо. Но без матери, мне кажется, еще хуже… Я даже не знаю, на что Валентин Георгиевич надеется. Он летчик, работает в разное время, часто задерживается: ну, когда посевная или какие-нибудь случаи… Как же он будет заниматься ребенком?.. Всегда на работе.