Вампилов - Румянцев Андрей Григорьевич Страница 66

Я говорила сегодня с Дубровским[43] и с Гончаровым о тебе. Оба они ждут твою пьесу, и… всё. Что они еще могут сделать?

Говорила с Александром Петровичем Левинским, директором (театра) Сатиры, об “Анекдотах”, договорились, что он прочтет. Но я думаю, что даже если им понравится, то они не поставят их скоро. Дай бог, чтобы я ошиблась, но боюсь, что время для всех одно…

Сегодня и завтра уезжает мой театр на гастроли в Киев. Значит, я освобождаюсь… от многой суеты. Тогда я схожу к Анурову[44] с твоей пьесой (“Старший сын”) и вообще с ним посоветуюсь о тебе. Только что вернулся из Парижа Розов, я хочу с ним тоже поговорить о тебе…

…Я понимаю твое состояние, Саша! Я знаю, что легко давать советы и “чужую беду”… и т. д., но я думаю, вернее — верю, что надо сцепить зубы и еще потерпеть, обождать… Иначе просто невозможно жить. Ты очень талантливый драматург, родился драматургом и должен быть реализован и будешь, конечно, реализован. Весь вопрос — когда?

Может быть, без “станции Ук”[45] ты можешь взять работу в журнале или даже газете, чтобы переждать это тяжелое время».

В одном из последующих писем Е. Якушкина откровенно рассказывает, какие результаты приносило ее стремление обратить внимание уважаемых деятелей театра на пьесы Вампилова.

«Я звонила много-много раз Табакову и Любимову[46], но, по-видимому, Табаков неуловим, а Любимов не может снизойти до личного разговора с “завлитом” одного из московских театров. Целую неделю (!) ежедневно днем и вечером мне отвечали, что он занят, вышел и т. д. Моя энергия тебе известна, но его недоступность даже я не могла сломить. Тогда мне пришлось спуститься на ступеньку ниже и беседовать с завлитами:

1) Котова[47] сказала, что пьесу она получила и тебе ответила. Табаков репетирует “Старшего сына” вне плана ежедневно (?!), даже когда у них был отпуск, он уехал в Рузу со всей командой и там ежедневно (?!) репетировал… Когда выпуск — она не знает…

По-моему, она больше занята делами Ефремова, которому часто звонит, и говорит, что он будет ставить тебя в этом году обязательно, что именно — я не могу понять.

2) Элла Левина[48] чрезвычайно смущена недоступностью своего главного режиссера, т. к. я и к ней обращалась с просьбой соединить меня с ним. Один раз она собралась это сделать, но потом начала шептать в трубку, что он очень сердитый и в данный момент соединить меня с ним она не может… Так вот Элла уверяет (в личной беседе в прошлую среду), что он хочет, хочет, хочет ставить “Утиную охоту” и будет ее ставить обязательно в этом году. Да, он до сих пор не получил “Ангары”[49] Ты ведь ему тоже послал, в чем я ее заверяла. Позавчера мне звонила завлитша из Ленинграда. Кажется, из Ленкома, просила выслать им “Валентину”. Я сказала, что у меня нет. Дала ей твой иркутский адрес и т. д. Как будто ты стал самым модным драматургом Москвы, хотя еще не поставленным. Из-за тебя, как некогда из-за прекрасной Елены, спорят все театры Москвы, но, кажется, Парисом будет Искремас, т. е. Лелик Табаков. Андреев то требует “Прощание в июне”, то хочет получить “Валентину”. Я объяснила ему, что “Прощание” ты в Москву не дашь, а “Валентину” еще не кончил. Кстати, я думаю, что “Валентину” надо ему показать».

В некоторых воспоминаниях мы можем прочесть не просто о прохладном отношении иных театральных деятелей к Вампилову, а о неприличном приеме его в стенах «храмов искусства». Совершенно удивительный (и анекдотический) случай рассказал в своих мемуарах режиссер Роман Виктюк. Человек одного поколения с драматургом, он дружески общался с Вампиловым, близко к сердцу принимал его «хождения по мукам».

«Мы с Сашей познакомились в Калинине… Мы подружились, и вот однажды, по наивности, поехали в Москву, чтобы предложить столичным театрам пьесу “Свидание в предместье”. Мы обошли театров пятнадцать, от нас шарахались, как от прокаженных. Все говорили, что это пошлость, и уже от отчаяния мы пришли в Театр имени Гоголя, который тогда больше походил на вокзал. Главным режиссером там был Голубовский. Он заставил нас прождать два часа, потом, не поздоровавшись, не выслушав, схватил пьесу и пробурчал что-то вроде: приходите через месяц.

Приходим. Опять часа два ждем, причем Саша за моей спиной прячется. Приходит Голубовский и опять без “здрасьте” кидает в меня “газэтку”, а “лиздочки” с пьесой из нее так и посыпались.

И вот эта мизансцена: мы с Сашей ползаем на карачках, собираем листочки, а над нами стоит главный режиссер театра и говорит, чтобы мы ему такие мерзости не смели приносить, что он, вообще, театр нравственный строит…

Кстати, недавно я попал в один дом — оказалось, Голубовского — я не знал. И вот он заявляет:

— Роман, как я рад, как давно хотел с вами познакомиться.

— А мы знакомы, — говорю я и рассказываю, как мы с Вампиловым приходили к нему.

— Ну, Роман, вы шутник, выдумщик. Да если бы вы пришли, я бы дал вам всё — лучших актеров, все условия…

Ну а тогда вышли мы от этого режиссера как оплеванные… Брели мы у метро “Курская”, и Саша вдруг заговорил о замысле “Утиной охоты”. У меня не хватило ума тогда же все это записать, помню только, что финал был другой, с убийством. Потом я дважды пытался поставить пьесу так, как слышал тогда от Саши, но, думаю, значительную часть вампиловских шифров, заложенных в тексте, я пропустил. Многое ведь было на уровне полутонов, намека. Цензура страшно уродовала его пьесы…

Мы не были с ним диссидентами, об этом даже смешно говорить, но чувство несчастья ощущалось нами вполне… Мы мучились от незнания, где и как искать выход…

В Вампилове всегда чувствовали чужака, а он был человек нежный, не умел защищаться…»

* * *

Письма Саши из Москвы, адресованные жене и датированные временем начиная со второй половины 1967 года и кончая первой половиной 1970-го пестрят строками: «Определенного пока нет», «Денег нет». Неудивительно, что Дмитрий Сергеев в воспоминаниях, относящихся к той поре, увидел Вампилова в столичном скверике сумрачным и подавленным. Оба писателя направились в Министерство культуры, где должна была обсуждаться пьеса «Старший сын». Пусть читателя не удивляет обилие этих обсуждений: их могли проводить и Управление культуры при Мосгорисполкоме, и художественные советы союзного и российского министерств. Результатов разговора в последнем из названных ведомств Вампилов и Сергеев, оказавшийся его «болельщиком», и хотели дождаться.

«Мы устроились на подоконнике в торце длинного коридора, — припомнил Д. Сергеев. — Массивная величественная дверь, за которой заседал худсовет, была неподалеку, но ни единого звука из-за нее к нам не долетало. Саня нервничал. Наконец, двери распахнулись, члены худсовета вышли на перекур. Кое-кто из них знал Вампилова, к нему подходили, здоровались. Дольше других возле Сани задержался невзрачный человек с неаккуратным пухлым портфелем. Кто он был, не помню, хотя Саня называл его.

Мы полусидели на подоконнике, человек с портфелем встал напротив Сани и начал увлеченно пересказывать то, что говорилось за массивной дверью по поводу “Старшего сына”. Излагал обстоятельно, с подробностями, иногда апеллируя к Вампилову:

— Ну, ты догадываешься.

Или:

— Сам понимаешь. А что они еще могли сказать?

А говорилось о пьесе примерно так: “Автор изображает задворки, провинциальный быт, его герои нетипичны для нашего времени. Кто они? Чем занимаются? Ничем. Разыгрывают фарс. Современному зрителю нужен не такой герой, современный зритель жаждет…”

— Представляешь, — усмехнулся Санин знакомый, — они знают и это — чего жаждет современный зритель! — Он не выпускал из рук своего делового портфеля: то держал его перед собой, то прятал за спину.

Добровольный осведомитель говорил, как бы смакуя наиболее едкие и обидные замечания.

Вдруг он отвел глаза в сторону. Я взглянул на Саню: он неотрывно смотрел в лицо собеседника. Тот засуетился, объявил, что пора идти — перерыв кончается. Саня заметил мое недоумение.