Николай Толстой - Охота на Кавказе Страница 10

— Да я и не зову тебя. Я и своих собак не взял.

— Ну, уж и не зовите: не поеду, да и кончено!..

Так мы расстались с Мамоновым. Я обещал ему поохотиться с ним на обратном пути дня два в садах, и отправился. К вечеру я был в Тарумовке.

4. Травля кабанов

Это было в субботу. Хозяин, у которого я остановился, был охотник. Услыхав, что я приехал собственно за тем, чтобы посмотреть на их охоту, он с удовольствием вызвался все устроить к завтрашнему дню. Еще с вечера явилось ко мне несколько человек мужиков, которые сами предлагали идти с нами, во-первых, потому, что охота назначалась в воскресенье, а во-вторых, оттого, что я обещал ведро водки и впредь отказывался от своего пая. Даже охотников могло набраться слишком много; но мой хозяин Антип взялся быть распорядителем и принимал в товарищи только дельных охотников и, притом, с хорошими собаками.

— Откуда достаете вы собак? — спросил я у моего хозяина.

— Откелева? — отвечал он с расстановкой. — Да мы нарочно для охоты держим своих собак. Ты думаешь, барин, что всякая собака пойдет за зверем. Ан нет! Это тоже природой бывает. Вот еще покойный отец мой был охотник: так у меня еще его породы собаки остались — так вот они и хорошие. Супротив моих собак ни у кого не будет! Разве у Балаша Хомки — тоже добрые псы, тоже хорошая порода…

— А я слыхал, что вы ловите собак в Кизляре, в рыбном ряду, — заметил я.

— Бывает и это, — ответил Антип, ухмыляясь. — Да ведь это от нужды: ведь много, барин, собак пропадает, право слово… Иногда на такого зверя нападут, что собак пять аль шесть перепортит.

— А людей не ранит?

— Нет, бог миловал… Покойника батюшку зверь обранил было, да легко: только ногу попортил… да ничего — зажила…

Мы вышли из дома рано. Нас было сам-десять; у каждого по две или по три собаки. Все охотники были в зипунах и поршнях; у каждого — нож или кинжал на поясе и сумка через плечо. Только некоторые имели ружья, — но что за ружья! Солдатский ствол с азиатским замком; винтовка с азиатским замком; почти во всех ружьях снасть была привязана разными ремешками; ложа непременно поколона, и т. д. Между тем, многие из этих ружей били порядочно, как я мог заключить из разговора хозяев их.

Впереди всех шли, калякая меж собой, Антип и Балаш, как видно, большие приятели. У первого, вместо всякого оружия, был штык, насаженный на древко; у Балаша — также штык, служивший ему вместо подсошки. За ними ехал я, на моем вороном маштаке; сзади, один за другим, тянулись другие охотники, со своими собаками… и что это за собаки! Тут и красные кудлаши, и ублюдки от гончих и легавых, и поджарые выборзки, и остроухие какие-то шавки. Мне было и смешно, и совестно, и даже досадно идти на охоту с такой стаей. Что, если бы с а м Мамон, этот педант охоты, этот Немврод[4] кавказских лесов, или даже приятель мой; М. увидали меня!..

Но вот мы вышли из деревни и стали огибать сады. Справа у нас расстилалась степь, покрытая туманом, который только что, местами, начинал подыматься. Чахлые кусты обожженного терновника, с дрожащими каплями утренней росы, казались нам исполинскими деревьями. Было еще темно. Только белая полоса света шире и шире расстилалась до востока по небу, более и более бледневшему. На противоположной стороне волокнистые облака окрасились в бледно-розовый цвет. Звезды уже утонули в голубом небе, месяц казался каким-то матовым пятном. Петухи без умолку горланили в деревне. На степи стрекали стрепеты, со свистом то подымаясь к небу, то опускаясь на землю; кой-где попарно играли журавли. Изредка перебегал нам дорогу запоздалый заяц, торопясь из степи в сады… Я и не заметил, как мы перешли их и очутились в степи. Перед нами бегали хохлатые жаворонки и кургузые перепелки; неохотно подымаясь у нас из-под ног. Впереди слышался какой-то шум.

— Что это такое? — спросил я Антипа.

— Это птица в камышах гудёт.

Мы приближались к камышам. Теперь я ясно различал гоготанье гусей, крик лебедей, диких уток и множества других, незнакомых мне, птиц; между тем, жаворонки пели все громче и громче, перепела били чаще и чаще, подле нас, в траве, трещал коростель, а высоко в небе блеял бекас. На востоке показалась кровавая полоса и осветила верхушки камыша: это была заря. Вдруг от нее, как огненный шар, отделилось солнце, лучи его, пробившись в нескольких местах сквозь туман, светлыми полосами рассеялись по небу. Там, где они пересекались с облаками, облака принимали золотистый цвет, между тем, как в других местах бледно-розовый цвет их сменился темно-фиолетовым. В одном месте облака как будто разорвались и показался клочок неба, но не голубой, а светло-зеленый, точно он отражал в себе зеленую степь, которая теперь, покрытая росой и освещенная солнцем, ярко блестела матовым и изумрудным цветами. На, каждой былинке, на каждом бурьяне висела правильная концентрическая сеть паутины, на которой сверкали алмазные капли росы. Фазаны в камыше приветствовали солнце громким тордоканьем; журавли, стрепеты, перепела, как будто воодушевленные, кричали и пели громче и громче… Солнце поднялось. Утро было прекрасное…

Мы вошли в высохшее болото-кочкарник, поросший густым чаканом, осокой и редким камышом. Из-под ног у нас беспрестанно вырывались или заяц, или фазан. Собаки сперва с лаем гонялись за ними, но потом, не видя в этом успеха, перестали бегать и только жадно провожали их глазами. Я заметил одну черную, лохматую брудастую собаку, с подпалинами на бровях и с косматым хвостом, лежавшим кольцом на ее спине. Эта собака отличалась особенным хладнокровием, — даже, можно сказать, чувством собственного достоинства. Важно, ни на что не обращая внимания, шла она по пятам своего хозяина — Хомки Балаша.

— Что, это старая собака? — спросил я.

— Жук-то? старый! — неохотно отвечал Балаш, видимо опасаясь, чтобы я не озипал (сглазил) его.

Мы вошли в камыш, который делался все гуще и гуще, — наконец остановились: тропка сделалась почти непроходима.

— Слышь-ка, Балаш! — сказал Антип, — поди-ка к Черному Протоку, да посмотри, нет ли по траве следа.

— Ну, Жук, пойдем, старый! — промолвил Балаш и полез в камыш.

Жук и еще серенькая сучка, замечательная тем; что одно ухо у ней не висело, а, лучше сказать, лежало горизонтально, между тем, как другое перпендикулярно торчало вверх, — обе они побежали за своим хозяином; а мы остановились и стали прислушиваться. Сперва слышно было только, как взрывались разные птицы из-под ног Балаша; потом раздался его голос: «Пускай собак!» — на что один из охотников отвечал выстрелом из ружья, — и целая туча разных птиц с шумом поднялась из камыша и криком своим на минуту заглушила голоса охотников. «На мю, мю, мю! Ату! Мотри, держи! Узи его!» — кричали охотники. Собаки, с радостным визгом, разбежались по разным направлениям, а мы, вытянувшись в нитку, стали потихоньку подвигаться вперед. Вдруг одна собака брехнула раза два на месте; другие, с голосом, подвалили к ней и тоже стали на месте. «Кабан!» — закричал Антип и бросился бежать. Не успел я оглянуться, как очутился совершенно один. Толкнув лошадь, стал я целиком ломиться туда, откуда доносился до меня лай. Я уже слышал, как зверь гонял за собаками, фыркал, отдуваясь и щелкая зубами. Изредка то та, то другая собака, задетая кабаном или просто испуганная, болезненно взвизгивала; другие страшно заливались и все ближе и ближе подступали к зверю. Но, сколько ни подымался на стременах, я ничего не видел, кроме махалок камыша, которые так и ломались под ногами тяжелого зверя. Я хотел подвинуться еще…