Николай Толстой - Охота на Кавказе Страница 9

Никто, даже, кажется, и сам Мамонов, не знал, в какой роте числится он. Родные тоже отказались от него. Но во всем этом он утешал себя охотой. Когда, бывало, Мамонов выйдет на двор, с ружьем в руке, протрубит позыв, закричит своим густым басом: «Сюда! сюда, собачонки, сюда!» — и целая стая собак, всех возможных пород и возрастов, с радостным визгом окружит его, — в такие минуты он бывал удивителен. Стрелял Мамонов очень порядочно, но не превосходно; зато охоту, и в особенности охоту с гончими, он понимал в совершенстве. Никто лучше его не умел выкармливать щенка, укладывать гончих, дрессировать легавых собак. Где доставал Мамонов собак, чем содержал их, это всегда оставалось тайной для меня; но он постоянно имел их пять-шесть, и столько, же щенков, и все они были в превосходном теле. Менять, дарить, продавать, вообще цыганить собаками составляло страсть Мамонова. Разумеется, украсть собаку, тем более у не охотника, почитал он делом совершенно позволительным. Зато приятеля, то есть хорошего охотника, он сам готов был снабдить собаками. С неохотником или дурным охотником быть приятелем он не мог: таких людей Мамонов презирал в душе своей, даже, кажется, глядел на них с каким-то сожалением, как на париев. В поле был он довольно несносный охотник — спорщик и хвастун, — вообще, принадлежал к числу таких охотников, каких я, к сожалению, встречал очень много. Мамонов воображал, что хороший охотник в поле непременно должен кричать и спорить. Без этого охота была ему не в охоту. Спорить и рассуждать о ней готов он был с каждым: это составляло для него высшее наслаждение. Вообще, бесцеремонность переходила у Мамонова в грубость, но, в сущности, он отличался добротой, — заветного ничего не имел, исключая разве одной или двух собак, с которыми не расставался ни днем, ни ночью, с которыми ел, пил и спал вместе и которых не отдал бы и отцу родному. Действительно, это были превосходные собаки. Услужливость Мамонова доходила иногда до навязчивости. Сидишь, бывало, в своей комнате, — вдруг отворяется дверь — является Мамонов, за ним вся его стая.

— Я знаю, вам давно хотелось пуделя — вот вам пудель… Какова собачка? а? — И, расставив свои огромные ноги, растопырив длиннейшие руки, согнув немного спину, он глядит вам в лицо и показывает обеими руками на косматую и грязную собаку с глупейшими глазами. — А, каков? а? — продолжает Мамонов, — на корабле привезен… в Англии сто рублей заплачен… Возьмите: дарю вам… Я знаю, вам давно хотелось пуделя…

— Да помилуй, Мамонов! я терпеть не могу пуделей. С чего ты взял, что я желал иметь пуделя!

— Ну, и не нужно… не отдам вам пуделя… не дам, не дам… не дам — и не просите! — И, вставив в один угол своего огромного рта, который при этом весь искривляется, тоненький деревянный чубучок с медной трубкой, Мамонов обертывается к вам в пол-оборота, смотрит на вас, через плечо, с язвительной улыбкой и продолжает: отвезу его к барону М., он мне даст за него такого выжлеца, что чудо!

А барону пудель нужен столько же, как и мне.

— Да ведь барон не охотник: откуда ж возьмет он тебе выжлеца?

— Барон-то не охотник! Да у него дядя в Орловской губернии: барон оттуда выпишет для меня выжлеца глебовской породы, от Потешая и Заливы… дочери мясоедовской Заливы… и проч., и проч., и пошел рассказывать родословную своего будущего выжлеца.

Вот к этому-то чудаку и заехал я по дороге в Тарумовку. Он жил в саду у Ас. Я нашел Мамонова по брюхо в воде: он, с Магометом, ногайцем-работником, ловил рыбу в озере, образованном разливом Терека в нескольких стах шагах от этого сада. Не знаю, по каким правам — по праву ли сильного, или по праву primo occupandi[3] — Мамонов присвоил себе озеро, — только он никому не позволял ловить в нем рыбу, а ловил лишь сам, ел, солил, дарил всем знакомым, кормил ею и ногайца своего, и даже собак…

— А! Николай Николаевич! Вот славно! Спасибо, что заехали… А вот я покажу вам, какие у меня сазаны. — И Мамонов отправляется в садок, погружает в воду свои огромные руки, с засученными рукавами по самые плечи, долго копается в садке и наконец вытаскивает огромную щуку. — А, это не сазан, — замечает он, — я угощу вас сазаном. — Мамонов бросает щуку в воду. Брызги летят ему в лицо; но он продолжает искать сазана, снова выпрямляется и вытаскивает, но опять не сазана, а сома. Сом вырывается и уходит в озеро. — Ан ушла! — кричит мой приятель. — Лови! Ахмитка! Лови!

Но Ахмитка, который остался среди озера один, с концом бредня в руках, смотрит очень хладнокровно на бегство сома.

Наконец, я увел Мамонова от озера домой.

— Чего хотите: чаю, водки, вина, арбуза, сазана, дыни?

Но вот он успокоился и начинает говорить об охоте. Через несколько минут у нас уже и спор завязался, и вот по какому случаю. Несмотря на все удобства охоты в кизлярских садах, а может быть, и по причине этих самых удобств, я не люблю ее. Когда я хожу по этим фруктовым аллеям, по этим чистым и правильным дорожкам, смотрю на эти хорошенькие домики, мне все кажется, что я не охочусь, а просто гуляю. То ли дело лес! Стоишь на дорожке. Ничего не шелохнется. Разве кой-где свистят синички, или высоко в небе плавает орел, изредка посвистывая, или сойка с шумом перелетит с дерева на дерево… и опять все тихо… Но вот отозвалась собака, другая, — и пошла потеха… А тут, в садах, стоишь на дорожке да прислушиваешься к собакам, а подле тебя поют бабы, или армянин бранится с своим тамадой (выборным) или какая-нибудь Жучка, усевшись против тебя на крыше, лает с остервенением, так что ждешь, скоро ли она, проклятая, охрипнет или лопнет. Наконец, собаки гонят прямо на тебя… ждешь, вот-вот выскочит… Глядишь, русак повернул, пролез где-нибудь через забор и очутился на дворе. Навстречу ему бросилась целая стая дворовых собак, сбила гончих, — и русак ушел. Ищи его!.. Кроме того, в садах не может быть хорошего гона: по дорожкам везде сбой, пыль, так что не успеют толкнуть русака, как он уже и на дорожке. Лиса и чекалка еще держатся несколько времени, лазят где-нибудь по чаще, — зато если прорвутся или пойдут ползать по хейванам, из сада в сад, то уведут собак бог знает куда.

Мамонов знал это очень хорошо, но все-таки спорил до слез, что его Проворка никогда не собьется и станет гонять по садам с утра до вечера.

— Вот останьтесь: сами увидите. Завтра пойдем на охоту… сейчас пойдем…

— Нет, я еду не медля.

— Ну, поезжайте себе смотреть, как мужики дворняжками свиней травят; а я уж не поеду с вами, ни за что на свете не поеду: чтобы моих собак там перерубили кабаны… ни за что!..

— Да я и не зову тебя. Я и своих собак не взял.

— Ну, уж и не зовите: не поеду, да и кончено!..

Так мы расстались с Мамоновым. Я обещал ему поохотиться с ним на обратном пути дня два в садах, и отправился. К вечеру я был в Тарумовке.