Лесные тайны - Николай Михайлович Мхов Страница 11

Сергей напряженно вглядывался в горизонт. Оба молчали.

И вдруг в чутком безмолвии возник острый, вибрирующий посвист стремительного полета, и через секунду сбоку, где-то за осокой, на воду шумно села утка.

Сергей резко повернулся, накренил челн. Василий строго погрозил пальцем, недовольно покачал головой. И снова — тишина.

Из оранжевого заката низко над пылающими макушками леса показалась стайка, потянула над осокой в их сторону. Выстрелы громом раскатились над озером, и в воду смачно плюхнулись четыре утки.

Из осоки, с заводей, взметнулась вспугнутая дичь, взвилась в поднебесье, разлетелась кучками, покружила над лесом, над озером и, успокоенная вновь воцарившейся тишиной, вскоре опять опустилась на обсиженные места.

Перелет шел дружный, густой, в одном направлении. Сергей с отцом, верные своему правилу — убивать не больше нужного для еды, застрелили еще пару молодых селезней и долго сидели с разряженными ружьями, любуясь вольным летом птицы. Тронулись в путь, когда начало сереть и в небе загорелась яркая звездочка, ртутной каплей отраженная водой.

Выехали, шурша осокой, на середину. Рядом шумно сорвалась матерая. Тревожно крякая, она повела молодняк с селезнем в другую сторону озера, к затушеванной гряде леса.

Отец и сын пристали к берегу, укрыли челн под нависшей ветвистой ивой и пошли. Вскоре Сергей возобновил прерванный было разговор. Но на этот раз начал он издалека.

— Сколько у нас неоправданной жестокости, — с жаром говорил он, — дикости, глумления над живой природой!.. Что такое наш любитель-охотник? В подавляющем большинстве — кровожадный, невежественный убийца! Лишь бы застрелить! Лишь бы побольше притащить домой да похвастать набитой дичью. Помнишь, как ты мне всыпал, когда я вернулся с полным ягдташем рябчиков? На всю жизнь запомнил! А если бы ты не научил меня жалеть и беречь Дичь, разве я отогревал бы в своих ладонях тетеревенка? Человек, хотя бы раз увидавший, как старка выводит тетеревят, как самопожертвенно оберегает их от смертельной опасности, не может не почувствовать уважение и любовь к ней, не сможет зверски уничтожить ее. А ежели он увидит, как мы сегодня, утиный перелет, жировку, озеро во всей его нетронутой красоте, разве не вспыхнет у него тяга к природе, не зародится теплое чувство к ней. А ведь с любовью к природе растет и любовь к отчизне, привязанность к своей родине, к своему народу. Ты понимаешь меня, отец? — спросил он, заканчивая свою пылкую, казалось, давно обдуманную речь.

— А ты думаешь — я в институте не обучен, так и понимать не могу? — с нескрываемой обидой прогудел Василий Кириллович. — Понимать-то я понимаю. Дело оно, вестимо, доброе. Только, как меня к нему пристегнуть, надо подумать.

Дома разговор этот больше не возобновлялся, но по сосредоточенному лицу старика было видно, что он глубоко запал ему в душу.

Ночью, лежа с открытыми глазами, Василий Кириллович шепотом признался Фросе:

— Взбаламутил меня Серёга! Говорит — надо молодежь к лесной жизни притягивать, чтобы полюбили ее и дичь берегли.

Горячо поддержала Фрося сына:

— Беспременно, Вася, займись этим делом. Ребятенки-то как будут довольны! Ты гляди на Леночку — так и обмирает по птицам и зверушкам.

Утром, повиснув у деда на шее, расцеловав плачущую бабку и обняв Ласку, пообещав «непременно, непременно» в субботу приехать, Леночка уехала с отцом.

День отъезда, как всегда, был угнетающе одиноким, пустым. Потянулись унылые, дождливые дни. Над лесом плыли густые, злые тучи, и он гудел и злился на суровую, неприветливую погоду.

Василий Кириллович давно убрал в подпол ульи с пчелами, давно обложил завалинку вокруг дома землей и перестал выгонять со двора Белянку. Ефросинья Дмитриевна залила горшки с маринованными грибочками коровьим маслом, заполнила погреб кадками, бочонками, липушками, бутылями со всяческими запасами на зиму — огурцами, капустой, помидорами, брусникой, медом, малиновыми и рябиновыми настойками, лекарственными травами: полынью, ромашкой, шиповником, подорожником, мятой. Смешанный запах маринадов, квашенья и чего-то еще терпкого и пряного наполнял прохладную темноту погреба.

Вечерами на кордоне все чаще слышался вой волков. Ласка вздыбливала атласный волос на загривке, начинала скулить и жалась к ногам Василия Кирилловича.

Изредка наезжал Аркадий Георгиевич. Со смертью Клавдии Петровны он осунулся, постарел, и даже в голосе появились старчески-дребезжащие ноты.

После войны его назначили директором лесхоза. Вместе со своим другом Василием Кирилловичем он отводил лесосеки, придирчиво следил за соблюдением заготовителями правил эксплуатации и лесоохраны.

Больше прежнего Аркадий Георгиевич любил теперь бывать в сторожке Борунова, где неизменно встречал радушное хлебосольство, сердечное участие и теплый избяной уют. Он всегда приезжал с ночевкой.

Ефросинья Дмитриевна с деликатностью чуткого человека никогда не расспрашивала его о гибели Клавдии Петровны, которая, не желая расставаться с мужем, вместе с ним ушла в партизанский отряд. Она погибла, случайно попав под пулеметную струю во время обстрела леса фашистским летчиком. Аркадий же Георгиевич при встрече с Фросей часто вспоминал былые веселые наезды на Яновский кордон. Приезжал он в рессорной, легкой на ходу тележке, а зимой в низких, нераскатистых, с подрезами саночках, запряженных ленивым и надежным мерином.

Опираясь о твердую руку Василия, трудно поднимался с сиденья, неторопливо переваливаясь, шагал к крыльцу и хрипел, стараясь казаться непринужденно бодрым:

— Дмитриевна, не допусти помереть без чая!

Пока Ефросинья Дмитриевна хлопотала возле стола, Аркадий Георгиевич рассказывал лесхозовские новости и расспрашивал Василия Кирилловича о работе в лесу. И Василий Кириллович всегда откровенно делился с ним своими заботами. Рассказал он ему и о предложении Сергея.

— Эх, какое это дело, Кириллыч! — воскликнул Аркадий Георгиевич. — Это, брат, такой след после себя оставишь! Одобряю, Кириллыч, полностью одобряю!

Уезжая, Аркадий Георгиевич пообещал специально по этому делу наведаться к Сергушке и обстоятельно все с ним обмозговать.

Но шли недели, а Сергей молчал. Казалось, горячее желание сына потонуло в повседневной суете.

Зима в этом году стала сразу. С вечера задул ядовитый ветерок, ночью окна затянулись узорами, а утром уже всюду выпукло лежал нетронуто-чистый снег. В воздухе появилась особая, ядреная звонкость.

Очень любил Василий Кириллович этот первый снежный день, с острым свежим холодком, искристым сиянием и сказочным убранством леса.

Он вышел, как всегда, задать корове сена и замер, ослепленный сверкающей белизной. Ласка вырвалась из неплотно затворенной двери, играючи закружилась, заметалась по двору, бороздя и взметывая сильными лапами снег, на бегу хватая его горячим, алым языком. Подвижная и порывистая, она выражала такой беспредельный восторг, что Василий Кириллович по-егерски молодецки крикнул:

— Давай!.. Дава-а-ай!.. — И запорскал, озорно играя голосом: — Ай-яя-аа-ай!.. Ую-юй!.. Агы-ы-ы!

Весь день супругов не покидало праздничное настроение, и казалось, вот-вот приедут гости.

Ефросинья Дмитриевна изжарила