Анатолий Петухов - Корень рода Страница 4

О том, что в далеком и тяжком сорок пятом году отец и мать тоже не обижались на житье, хотя жилось им тогда горько и солоно, он не помнил…

На двадцатом километре пути Василий Кирикович заявил, что дальше идти не может.

В мокрой от пота рубашке, с воспаленными глазами на раскаленном припухшем лице, он в изнеможении опустился на мшистую кочку и привалился спиной к дереву. Руки его бессильно лежали на коленях и нервно вздрагивали.

— Итак, мой предок выдохся! — Герман скривил в усмешке тонкие губы. — Между прочим, я — тоже! — и свалился в траву.

— Крикни этому… как его… Ваньке! А то ведь уедет, оставит нас, — слабым голосом пробормотал Василий Кирикович.

Герман привстал и звонко, на весь лес крикнул:

— Эй, извозчик!.. Гони сюда!..

Ваня прибежал минут через пять.

— Вы чего? — он в недоумении смотрел то на Василия Кириковича, то на Германа. — Ноги стерли?

— Будем отдыхать… — Василий Кирикович закрыл глаза.

— Дак ведь только что отдыхали! Километр от того места прошли, не больше.

— Нет… Отдохнем по-настоящему. Часика три-четыре…

Выгоревшие брови Вани полезли на лоб.

— Да вы чего? За четыре-то часа дома будете!

— Заворачивай лошадь. И костер сделай. Кофе надо попить.

— Здесь и воды нету. Через два километра ручей будет. Там бы уж…

— Делай, что тебе сказано! — рявкнул Василий Кирикович. — И не порти мне нервы.

— Ме́цамизь ти́йдь о́ткаха, йо́угатомидь!..[1] — в сердцах выругался Ваня и пошел к лошади.

— Поговори у меня! — бросил вслед ему Василий Кирикович. — Деньги тебе уплачены, и будешь делать, что скажем.

— Ты можешь перевести, что он вякнул? — спросил Герман.

— А черт его знает!

Герман закурил.

— Да… Чтобы с туземцами ладить, надо знать их язык. Или возить с собой переводчика. А то они выругают тебя, как хотят, а ты и знать не будешь.

Василий Кирикович молчал. Он не раз думал о том, что в сущности не знает своего сына.

Дома, оказываясь наедине с ним, он тяготился тем, что не знал, о чем разговаривать с сыном. И сейчас он тоже не понял, смеется над ним Герман или сочувствует…

Подъехал Ваня. Лицо насуплено, губы плотно сжаты, брови сурово сдвинуты. Он молча распряг лошадь, снял хомут, смотал на руку вожжи.

— Дак сколько времени тут сидеть-то будете? — спросил хмуро.

— Тебе уже было сказано.

Ваня вскочил на лошадь, тронул повод.

— Стой! Ты куда?

— На ручей! Там пожня есть, хоть лошадь покормлю… Солнце сядет — приеду!

— Погоди! А огонь? — растерялся Василий Кирикович. — Сначала сделай нам огонь и принеси воды. А потом можешь ехать хоть за ручей!

— Спички есть, топор — на волоках. Сами управитесь! — Ваня стегнул Мальку смотанными вожжами, и та затрусила по узкой дороге тяжелой старческой рысью.

— Вот так! — заключил Герман. — Попили горяченького кофе с коньячком!

А Василий Кирикович все еще смотрел вслед Ване и гневно бормотал:

— Дикарь! Никакого уважения! Что с него будет, когда он вырастет?.. Вот она, провинциальная молодежь!.. — и повернулся к Герману. — Придется, Гера, тебе костром заняться, а то нас заест мошкара.

— А ты веточками отмахивайся, как я.

— Но кофе-то надо сварить!

— Надо. Только я не добрый джин и без воды кофе варить не умею.

— Да, ведь воды-то нет… Вот ведь какой идиот! Ничего не сделал и уехал… Может, нам плащи достать? Что-то прохладно от земли, да и мошкара…

— Плащи в рюкзаке, а рюкзак — сам знаешь. Опять надо все развязывать, разбирать…

— Ну и черт с ними! Полежим так, — Василий Кирикович выбрал место посуше, наломал ольховых веток и лег, отмахиваясь от комаров и мошек. — Угораздило меня в такой глуши родиться…

— Зато романтики и экзотики много.

— Чем зубы точить, достал бы лучше коньяку… Из черного чемодана.

— Это — всегда пожалуйста!..

Герман долго развязывал веревку, потом выложил весь багаж на дорогу, благо место было сухое, заодно вытащил из рюкзака плащи, а из хозяйственной сумки — полиэтиленовые стаканчики, два апельсина, кусок корейки.

— Корейки, пожалуй, не надо, а то пить захочется.

— Как вашей душе угодно!

Выпили по полстакана, закусили апельсинами и улеглись, завернувшись в плащи.

— Постарайся уснуть, — посоветовал Василий Кирикович. — Сон хорошо снимает усталость.

Он опять стал думать о сыне, вспомнил те редкие вечера, когда по телевидению передавались хоккейные матчи. Оба, и отец и сын, болели дружно, шумно выражая свои восторги и негодование. В такие минуты бесследно исчезала атмосфера натянутости и странной отчужденности между ними и можно было подумать, что отец и сын — самые большие друзья на свете.

Втайне Василий Кирикович надеялся, что совместное путешествие в Ким-ярь, жизнь в деревне, лишенная привычных удобств и комфорта, наконец, рыбалка, ночевки у костра — все это сблизит их и сдружит по-настоящему, по-мужски.

Еще во время неторопливых сборов к этой поездке, когда совместно обсуждалась каждая мелочь, Василий Кирикович к радости своей заметил, что Герман проявляет к предстоящему путешествию искренний интерес. Но после Сарги он опять стал дерзок и язвителен.

«Это из-за дороги, — думал Василий Кирикович. — Слишком тяжела дорога, вот и сдают нервы… дело непривычное».

Мысленно он уже не раз пожалел о том, что перед выездом не поинтересовался состоянием дороги. Ведь можно было позвонить в ту же Саргу! Но тогда, зная заранее трудности пути, решился бы он на эту поездку? Вряд ли.

Размышляя так, Василий Кирикович неожиданно подумал: почему он за все эти годы ни разу не попытался вызвать по телефону отца или мать? В кабинете, всегда под рукой, стоял аппарат прямой междугородной связи. Стоило поднять трубку, дать заказ и… Но какой толк, если в Ким-ярь нет телефона уже двенадцать лет!.. Поднялся Герман.

— Я все-таки хочу разжечь костер. Что-то зябко.

— Да, да, хорошо бы костер-то, — обрадовался отец. — Может, помочь тебе? Хворосту пособирать?

— Да уж лежи!

Герман кинул на отца свой плащ и побрел в лес. Ноги гудели, спина ныла…

Он долго чиркал спички, прежде чем желтый язычок огня взметнулся вверх и быстро стал расползаться по сухим сучкам. Василий Кирикович сел.

— Вот видишь? С огоньком-то веселее… Еще бы кофейку!..

— А может, коньячку?

— Давай!.. По одному глоточку.

Ваня возвратился от ручья, когда в вершинах самых высоких деревьев погас последний солнечный луч. Стало сумеречно и прохладно. С низины, от болота, потянуло сырью.