Геннадий Падаманс - Первостепь Страница 40

Режущий Бивень поднялся одним из первых. Совсем стемнело. В трёх шагах от огня уже ничего не видать, покуда глаза не привыкнут. Однако кто-то молча стоит впереди. Старейшина Бурый Лис. Режущий Бивень хочет его обойти, но у старейшины к нему дело.

– Режущий Бивень ранен. Он может спать эту ночь.

Теперь планы меняются. Он воткнёт в землю несколько бивней, натянет покрышкой свежую шкуру и устроит шалаш. Но сначала он хочет предупредить Чёрную Иву, что ей придётся работать одной. Он направляется в сторону женского смеха, однако громкие крики с другой стороны останавливают его.

Случилось невероятное. Как будто тень мамонта вернулась в плоть. В кругу огней, весь в жутких красноватых отблесках, стоит страшный гигант. Распустив уши, пригнув грозные бивни к земле, зверь угрожающе мотает головой.

Режущий Бивень бросается туда, даже не вспомнив об оружии.

****

Двойной Лоб шёл в конце стада. Вместе с молодым Урчащим Животом они прикрывали с боков Игрунью, перед которой семенил её Бурый Комочек.

Двойному Лбу было трудно понять, куда столь упорно ведёт их Старая Мамонтиха, ведь призывный запах реки давно уже достигал его хобота совсем с другой стороны, но он не мог просто так взять и свернуть напрямую. Кто бы тогда прикрывал Игрунью? И кто бы поглядывал исподтишка на Густую Шерсть?

Не его это дело перечить Старой Мамонтихе. Его и так терпели непонятно почему. Сам он когда-то примкнул из-за Густой Шерсти, но потом пришёл Кавалер, и Двойному Лбу пришлось притворяться. И ждать. Он привык притворяться и ждать, свыкся уже, и как будто ему даже нравилось. Потому и шёл, никому не перечил. Оставался на своём месте, покорно шёл. А когда все вдруг побежали, то и он так же само покорно побежал. Куда и зачем – не мог он этого знать. Просто бежал.

А потом внезапно задрожали земля и воздух. Отчаянный рёв грозил разорвать его уши. Шедшая за ними Короткохвостая вдруг рванулась вперёд словно бешеная, оттолкнув Игрунью. И тут что-то стукнуло Двойного Лба по голове, и в глазах его потемнело. На спину упала горящая ветка, шерсть его задымилась, он взвыл от боли. И бросился прочь. Но в глазах оставалось темно. Он не заметил, как нога зацепилась о что-то мягкое, совсем маленькое и нежное. Он не видел, он только почувствовал, как другая нога утопает в тёплом шерстистом комочке. И заревел ещё громче от ужаса. Но вдруг он почуял, как Густая Шерсть убегает, одна, прочь ото всех. Он тут же рванулся за ней, не колеблясь, Бурого Комочка ведь уже не было, а Густая Шерсть оставалась. И без Кавалера. Но Густая Шерсть вдруг упала, с рёвом и грохотом, и теперь её не было тоже, как и Бурого Комочка. Двойной Лоб оббежал то, что лежало, и бросился наутёк дальше, но вдруг сверху перед ним упал камень и пробил землю как раз там, куда должна была ступить его нога. Двойной Лоб упал бы так же само, как Густая Шерсть, но он не желал падать. Он повернул. Впереди перед ним возвышалась скала. В ярости он готов был ударить даже скалу. Он с разбега ударился лбом о скалу – и лоб его выдержал. А скала зашаталась. И со скалы, откуда-то сверху, спрыгнул двуногий, побежал, завертелся и сразу упал. Двуногий – его вечный враг, он вполне мог прикончить распростёршегося двуногого, затоптать, и всё же ноги никак не хотели топтать; Двойной Лоб почему-то решил прикончить скалу. Он упёрся в неё мощным лбом и огромными бивнями, надавил – и скала подалась, повалилась. Вместе с ней отлетел и кусок его бивня, но зато Двойной Лоб был свободен. Он вполне мог протиснуться между упавшей скалой и другим валуном. И он сделал это, ничуть не задумываясь, и помчался куда-то дальше. Перед ним выскочил двуногий, поднял руку с палкой – и вдруг отступил. Двойной Лоб не стал нападать на отступившего, хотя ярость подсказывала, что он сможет того растоптать. Однако он не желал топтать. Он желал убежать – просто не видеть, не слышать, не чуять. И он убегал. А вдогонку ему неслись крики и рёв, и он внятно желал лишь одного: не слышать! не слышать! не видеть! не чуять!

Куда он бежал, зачем – опять он не знал. Ничего он не знал. Страх командовал им. Огромный безудержный страх. Имя которому – Ужас.

Нескоро он успокоился. Хотя спина его уже не горела, только ныла, а глаза вновь смогли различать, он не стремился ничего различать, он просто брёл в полутьме, куда-то брёл, и его чуткие уши всё ещё слышали рёв. Этот рёв прилепился к ушам, будто сухая трава к густой шерсти. Он остался один, совершенно один, каким-то образом он точно знал, что нет больше ни Старой Мамонтихи, ни Густой Шерсти, ни Игруньи, ни кого-то ещё из его бывшего стада. Нет никого. Только он, один он, нелепый гигант в опустелой степи.

Вскоре он понял, куда бредёт. Он описывал круг, широкий круг возле страшного места, он не мог оторваться оттуда, что-то незримо его звало. Но ему было страшно ответить на зов.

Обломанный кончик бивня неприятно нудил: то ли чесался, то ли даже болел. Зато рёв в ушах прекратился. Остался звон. И ещё издалека доносилась задорная песня проклятых двуногих.

Двойной Лоб повернул голову. И чуткие уши прилежно уловили чуждые звуки.

Могучий гигант столь огромен,

А жалкий охотник так мал.

И так глуп.

Как мог он заметить гиганта?

И он перепутал шерстистый живот

Со степной крышей, что держит небесные воды.

Он метнул копьё в крышу, чтоб отворить небо,

Чтоб потёк дождь

И напоил иссохшую землю.

Он не знал, что та крыша была лишь большим животом.

И дурное копьё протыкало крышу степи,

Так оно думало.

Но заместо воды полилась неожиданно красная кровь,

И гигант теперь мёртв.

Но охотник не тронет его, не осквернит.

Только жена его, дети и племя

Съедят плоть гиганта и заберут беспризорные кости,

Чтоб не оставить тёплого мяса мерзким гиенам,

Исчадиям тьмы.

Чтобы не гнило оно под безудержным солнцем,

Не зловонило, разлагаясь.

Прости же глупость охотника, о великий Мамут!

Понимал ли последний мамонт, о чём эта песня?.. Скорее, чувствовал. Он действительно чувствовал нечто, неизъяснимо нелепое, жуткое и щемящее. Что с его бесполезной огромности против коварства двуногих? Что с его безразмерного живота против голой степи? Что с его густой шерсти против палящего солнца? И что с его видящих глаз, его чутких ушей и умелого хобота против его одиночества? Не ему принадлежит эта земля. Не ему. И никогда не принадлежала ему, никогда. Он только гость, нелепый гость, совершенно нелепый под этим небом, ко всему безразличным.

Двойной Лоб наткнулся на странное дерево без сучьев, без листьев и без коры, но прямое и пахнущее двуногими. Метка. Знак хозяев степи. Настоящих хозяев.