Альманах - «На суше и на море». Выпуск 2 Страница 52

— Как ты могла… — рассудительно сказал он, покачивая головой на слабой шее и уже не в силах удержать этого покачивания, хотя надобность в нем миновала. И вдруг заметил, что она побледнела и смотрит на него с испугом. — Нет-нет, — заговорил он тревожно, — я не о том, нет. Как это ты рискнула прикрыть меня, ведь тебя могло убить! Ты и представить себе не можешь, как я испугался, когда ты упала… Я думал — это все! А Леонов-то, бродяга, все шел за нами, все ждал чего-то, гибели нашей что ли, и вот пришел… Я ведь видел, как он вдруг сломался, как деревянный… И мне даже жаль его стало…

— Его можешь не жалеть, — брезгливо сказала Екатерина Андреевна. — Семен Лундин, когда его подобрал в тайге отряд Иванцова, рассказал, зачем Леонов за нами шел. Думал поминки по нас справить. У него в поясе нашли пять килограммов золота, было бы ему на что поминки справлять…

— А, золото, — как-то безразлично сказал Колыванов и опять обрадовался какому-то воспоминанию, заговорил горячо, быстро: — А Григорий-то, Григорий, вот молодец! Ведь заговорил, заговорил! Я сам слышал… Да, а где же он, где? Я помню, он тут недавно был…

— Здесь, он, здесь, пошел в управление, — счастливо улыбаясь, ответила Екатерина Андреевна.

Колыванов приподнял ее лицо и прижался к нему сухими губами, которые источали жар.

Испытывая возвращенное счастье близости, они еще боялись тех пауз, которые потом помогают острее чувствовать эту близость. И Колыванов и жена его пока еще старались во что бы то ни стало заполнить паузы, хотя бы и незначительными словами, только еще привыкали к вернувшейся близости. Потому они говорили бессвязно, пытаясь выразить все, что волновало их, не словами, а интонацией, жестами, взглядами. Но они уже научились прекрасно понимать эти невысказанные слова. Наконец-то они вместе, как будто и не было этих тяжелых лет разлуки.

Может быть, придет время, когда эти годы снова напомнят о себе, но они постараются не говорить тех слов, которые нельзя простить. Столько в мире разрушенных семей, так печален был их собственный опыт, что они скорее промолчат, чем скажут лишнее слово…

— Помнишь, ты говорил, что разведчикам и строителям нового мира всегда будет трудно, — сказала Катя, заглядывая в его блестящие глаза. — Я еще спорила с тобой, мне казалось, что в тебе говорит обида… Теперь-то я понимаю, что ты хотел сказать… Конечно, это трудно, все трудно…

— Что, Катенька?

— Ну, все! — она обвела рукой кругом, показывая, как сложно ей выразить словами то, что она понимает под этим.

— Всегда борьба, всегда поиск, всегда торопливость… А мне думалось, что все это временное, преходящее, что можно переждать, не торопиться… — она вдруг схватила его руку, до боли сжала пальцы и быстро заговорила: — А ведь если бы я промедлила еще немного, ты бы ушел! Навсегда ушел! — И такой страх был написан на ее лице, что он молча притянул ее лицо к себе и поцеловал. Она все никак не могла успокоиться, и он попытался помочь ей:

— Но ведь ты же замечательно сделала, что пошла с нами! — и вдруг вспомнил о том, что всегда считал главным: — Да, Катенька, а как же с трассой? Неужели поведут по старому варианту?

Екатерина Андреевна вздрогнула, взглянула на мужа. Да, в его глазах была тревога, уже другая, деловая, из-за которой он готов хоть сейчас встать со своей койки и ринуться в бой.

И она вдруг улыбнулась, впервые в жизни не приревновав его к делу. Так, видно, и будет всю жизнь: дело и она должны уживаться в его душе рядом. Даже лучше будет, если дело у них на всю жизнь станет общим. И, утешая его тревогу, заговорила тоже новым тоном, который был так несвойствен ей, что он с возрастающим удивлением глядел на нее, вникая в ее слова:

— Что ты, Борис, что ты! Мы им доказали! Я ведь только что прилетела с совещания. Да вот Чеботарев привез тебе письмо от Тулумбасова. Строительство уже начали, ведут по нашему варианту…

И Чеботарев, давно уже ожидавший у дверей, возник на пороге, сияя своей ослепительной улыбкой:

— Здравствуйте, Борис Петрович! — выпалил он и, за два шага оказавшись у кровати, продолжал еще громче: — Разрешили, Борис Петрович! Мы им показали, что значат разведчики!

— Кто это мы? — с хитрой усмешкой спросил Колыванов. — Меня там как будто не было…

— А Екатерина Андреевна? — не смущаясь, ответил Чеботарев. — Как она начала честить главного инженера, тому впору было под стол от стыда лезть! Она ему все припомнила! И казахстанское дело, и Гришину контузию, и наше бедование в парме. Так и сказала, что коммунизму такие строители, которые на чужой беде свою карьеру делают, не нужны! А к вечеру уже слух прошел, подал товарищ Барышев заявление об уходе по собственному желанию… Ну, да от нас далеко не уйдет! — с угрозой добавил он, темнея лицом. — Все равно на хвост наступим…

Колыванов все смотрел на жену, почти не слушая больше Чеботарева. Смотрел и удивлялся тому, как она покорна и тиха, как смущается от неловких слов Чеботарева. Но в то же время он видел ее новый облик, который еще только проступал сквозь невзгоды, сквозь горечи, сквозь сомнения и вины, мнимые и настоящие, сквозь все, что прошло. Облик этот еще не был отчетлив, но уже угадывался, как можно угадать горы, леса и селения в раннем утреннем сумраке или в тумане, который вот-вот сорвет порывом ветра.

Борис Зюков

АЛДЖЕЛ-ТОЙ

Рассказ

ПОЛНЫЙ сил трехгодовалый волк проснулся оттого, что его голову стало нестерпимо припекать солнце. Волк улегся вздремнуть еще в полдень в тени нависающего утеса; теперь тень ушла, солнце бросало уже косые лучи, — приближался вечер. Зверь поднялся, потянулся, зевнул и, лениво щелкнув зубами, поймал докучливую муху, затем с отвращенном выплюнул ее. И хотя муха была вещью несъедобной, волк как-то сразу ощутил приступ голода. Он окончательно проснулся, повел крупной лобастой головой и потянул воздух. Легкий предвечерний ветерок донес едва уловимый, но очень знакомый запах. Осторожно ступая, стараясь не упустить направления, откуда исходил запах, волк стал взбираться но крутому склону. Запах становился все явственнее, теперь четвероногий хищник уже не боялся потерять его и потрусил мелкой рысцой. Вскоре до его слуха донеслось блеяние овец. Тогда он остановился, лег на живот и пополз. У крупного камня на вершине склона волк остановился и выглянул из засады: внизу расстилался ярко-зеленый ковер джайлоо — высокогорного летнего пастбища, на нем мирно пощипывали траву овцы. Тонкая струйка дыма от костра виднелась на противоположном конце джайлоо — значит, люди были далеко. А совсем близко стоял молодой барашек, он немного отбился от стада и не щипал травы, очевидно насытившись. Теперь оставалось лишь точно рассчитать маневр; добежать до барашка и схватить его, прежде чем ему на помощь придут овчарки. Инстинкт подсказал волку, что его ноги резвее и он опередит ненавистных овчарок.