Голоса животных и растений - Корочанцев Владимир Алексеевич Страница 65

— Для «зеленой музыки» самой подходящей является классическая, — обычно говорит при этом Ли.

— Металл меняйте на Мендельсона!

Ясно одно: растения любят хорошую музыку на определенных звуковых частотах. Впрочем, новое — это почти всегда хорошо забытое старое. Говорят, еще Чарльз Дарвин 130 лет назад пытался играть на трубе для своей любимой мимозы. В 1983 году американский исследователь Дэн Карлсон разработал превосходный метод «акустического цветения»: он выпустил кассеты с «зеленой музыкой» и вместе со специальными удобрениями рассылал фермерам по всему миру.

Что ж, исходя из изложенного, у растений наверняка есть память на звуки и музыку, и порой хочется верить, что у них есть и душа. Они, похоже, запоминают голоса своих хозяев и лучше растут от звуков хозяйского голоса (если, конечно, их хозяева — заботливые добрые люди). Значит, услышав однажды определенный человеческий голос, они уже никогда его не забудут. Сколько же тайн может храниться в запасниках их памяти? И меня не удивляет, когда деревья и кустарники замирают, внимательно слушая поющего человека. Я целиком согласен с выводом поэтессы Галины Чистяковой:

Русский народ давно приметил любовь растений к музыке. «Не шуми ты, мати зеленая дубравушка!» — пели в лесу разбойнички. Лес всегда говорил русскому сердцу даже больше, чем пресловутое синее море. «У русского человека в душе всегда сидит художник, прислушивающийся к музыке природы», — пишет А. А. Коринфский в книге «Народная Русь». (Коринфский А. А. Народная Русь. М., 1995. С. 90.) Разве случайно именно в лесу родилась балалайка? Об этом говорится в загадке: «В лесу выросло, из лесу вынесли, на руках плачет, а по полю скачет!» Или в другой, о балалайке же: «В лесу-то тяп-тяп, дома-то ляп-ляп; на колени возьмешь — заплачет!» А сколько песен у русских о деревьях? Просто не счесть! «То не белая березонька к земле клонится, не бумажные листочки расстилаются…» — начинается запевкой одна песня. «Кудрявая березонька под окошечком, а в окошечке не касаточка, не ласточка — сидит душа красна девица…» — подхватывает тему другая песня. «Вечор моя березонька, вечор моя кудрявая, кудрявая, зеленая, ах мелколистная, вечор моя березонька долго шумела…» — заливается третья. «Во поле березонька стояла…» Ну и так далее… И нет им числа!

Возьмите дуб, клен, рябину, калину, другие деревья: каждому было свое величание, к каждому свое обращение, так как в зеленеющем дереве искони видели на Руси живую душу, собеседника, которому можно было бы поверить самое сокровенное, что не скажешь никому из людей.

У нас человек, бывает, подойдет к дереву, обнимет его — и шепчет, шепчет ему ласковые слова. А иногда, гуляя по лесу, хорошо спеть в полный голос душевную песню, вслушиваясь в одобрительный шелест деревьев, шорох качающихся кустов, видя радостно кивающие цветы. Что прекрасно для человека, прекрасно и для растений.

Один знакомый поведал мне удивительную историю. Как-то в безветренный теплый летний день он прилег на траву в саду, рядом с великолепными флоксами. Из распахнутого окна лилась музыка Вагнера: отрывки из «Тангейзера», «Парсифаля», «Валькирии», «Кольца Нибелунгов», «Гибели богов»… Драматизм музыки, вещавшей о неодолимой силе судьбы, захватил его. И вдруг, кинув случайный взор в сторону, он заметил, что цветы тоже внимательно слушают музыку, почтительно склонив свои алые, фиолетовые и синие головки в сторону окна…

Глава двенадцатая

ВСТРЕЧА С СОВРЕМЕННИЦЕЙ ХРИСТА

«Люблю грозу в начале мая!..» — объясняемся мы весной в любви пробуждающейся природе. «Люблю туман с утра пораньше…» — продекламирует представитель народа нама — житель пустыни Намиб.

Вот в положении, привычном для народа нама, я однажды и оказался. Ранним погожим утром, едва выехав из Свакомпунда, мы погрузились, словно в молоко, в густой холодный туман. Двигались медленно, с опаской врезаясь в мутную, белесую мглу. Впечатление было такое, как будто тебе вдруг забинтовали глаза: видимость — не более трех метров.

Утренние туманы в Намибе — обычное, вполне предсказуемое явление. Холодное Бенгельское течение, возникающее у мыса Доброй Надежды, охлаждает воду и воздух у берегов Юго-Западной Африки, мешает выпадению осадков, увеличивает засушливость в этом районе. При соприкосновении сухих горячих ветров, дующих из глубин Африки, и студеного воздуха Атлантики в пустыне образуется туман, который, в свою очередь, мешает нагреванию поверхности океана солнцем и испарению. Намиб — одна из самых жарких и в то же время самых холодных пустынь мира. Там бывают даже морозы.

Для автомобилистов туман в Намибе — напасть, для поэтов — источник вдохновения, для животных и растений — благо, позволяющее выжить. Надежнее, чем дождь, туман снабжает все живое водой. Не будь в пустыне тумана, там исчезла бы жизнь.

Разрежаемый лучами разогревающегося утреннего солнца, туман, извиваясь змейками, карабкается на вершины дюн и наверху, будто обессилев, роняет на песок капли воды, похожие на слезы. Эти капельки стекают по склонам к плоским углублениям между дюнами, где накапливается сырость. Многие насекомые и рептилии, как правило обитающие на западном склоне, собирают крошечные росинки на песке и скалах или слизывают их с собственного тела. Биолог Мэри Симе рассказала, что, взвешивая жучков до и после появления тумана, ученые установили, что за одно утро насекомое жадно напивается влаги — в количестве, эквивалентном 40 процентам массы своего тела… Какой же невероятно странный и всемогущий разум отвечает за все это действо, за всю непостижимо романтичную гармонию Намибы?

Как-то в разгар дневного зноя я остановился у подножия гигантской дюны. Огляделся — никаких признаков жизни. Нагнулся, погрузил руку по локоть в накаленный песок. Бросил несколько горстей перед собой. И вдруг увидел потревоженного мной белого жучка, который резво зарывался в песок… Только здесь, в Намибе, живут белые жучки. Ученые до сих пор не могут объяснить, почему у них такая пигментация, почему встречаются белые и черно-белые жесткокрылые: ради маскировки или же из-за особого рода тепловой радиации?

Многие животные и растения, живущие в пустыне, избегают, так сказать, естественных условий — и сами творят себе микросреду или прибегают к миграции. Жук онимакрис унигикуларис выползает из подземного укрытия, дабы утолить жажду, когда живительная мгла обнимает дюны. Золотой крот Гранта днем закапывается более чем на полметра в глубину, где температура постоянная, а ночью выходит наружу охотиться на кузнечиков, саранчу, жучков и даже маленьких ночных гекконов с перепончатыми лапками. Так же поступает геккон Палмато. В пучинах песка ночуют днем и ящерки с клиновидными носами. Под луной гоняется за гекконами резвый паук — «Белая дама Намибы». Рябок Намакуа ежедневно совершает 60-километровый путь за водой, так как его птенчики ждут, пока сердобольные родители не напоят их. Папа и мама имеют на груди и брюшке специальные перья — со слегка расширенными, загнутыми кверху бородками, — поглощающие, как губка, воду (до 40 миллилитров). После 30 километров полета в оперении остается около 18 миллилитров влаги. Самцы, обычно летающие за водой, удерживают даже больше. Клювом отец заботливо сцеживает воду из оперения и сливает ее в разверстые рты чад.

…Мало-помалу туман рассеивался. Сквозь белесую дымку проступал золотистый солнечный диск. Часа через два-три воздух сделался прозрачным, и пустыня засияла чистыми и живыми изумрудными, оранжевыми, коричневыми, черными, серыми и другими красками, хотя еще накануне она выглядела вымершей, выжженной, голой. Я вышел из машины, подошел к одной из лужаек. Странно, но трава вроде бы не росла, а зелень была. Я наклонился, чуть ли не встал на колени. Передо мной были лишайники! На песке, на каждом камне живут они в Намибе. Когда влажность возрастает, лишайники на несколько часов как бы возрождаются из пепла, потом под палящим зноем сохнут, обретая скучные, бурые тона. Грань между жизнью и смертью здесь, похоже, стерта! Кстати, высохшее, умершее дерево от живого в этой пустыне без привычки не отличишь.