Василий Юровских - Три жизни Страница 8

— Садись, чего же не подвезти, отдохнут, поди, кони за ночь.

Села. Сперва на левый край брички, а не рядом. На поскотину выехали — плечами повела и в степь сказала:

— Холодно, зябну что-то…

— А ты не бойся, подвигайся ближе, небось не кусаюсь.

Придвинулась поближе по зерну, вроде бы и вовсе незаметно к Алешке прикатилась и задышала ему в щеку. И так горячо и часто, что у него сердце заколотилось рывками, как тогда в мае, и светлые круги пошли перед глазами.

Сам уж и не помнит, как расхрабрился, бросил ременные вожжи и обхватил Зинку, сжал ее по-мужичьи крепко и сильно. Как с Дунькой было — все запомнил, а тут жар сплошной опалил всего. И когда пришел в себя, Зинка была его и больше ничья, и бричка не двигалась, а по сторонам ясного Млечного пути цвели голубые и зеленые звезды.

Зинка, недоступная даже во сне, была с ним лицо в лицо, белые волосы согревали лебяжьим пухом ему щеки, и ему показалось, что он видит синие-синие Зинины глаза. А вдруг он спит или поблазнило ему?

— Зина, ты где? — вполголоса позвал он и вздрогнул сам от своих слов.

— Здесь, Алешенька, вот я, родной мой! — И первой поцеловала Алешку, заглянула ему в лицо и закрыла звезды.

Он снова прижал ее к себе и только тогда понял: нет, это не сон, это не поблазнило, Зина с ним навсегда. И не стоило ему чернеть-сохнуть по Дуньке, столь легко сменившей деревню свою на город, его любовь на кухонный чад, на грязные столы и грязную посуду. Пускай она вместе с теткой накрасится и ловит выгодное счастье, пускай! С Алешкой рядом самое заветное, самое верное на всю жизнь…

Мягко прошуршал кто-то листьями, и Алексей пыхнул цигаркой. Зайчишка, верно, проковылял по своим делам — кто же еще. Много их здесь в кустах, смирные, человека к себе подпускают. Видно, не гоняют их тут стрелки, а то бы быстро грамотными стали, коли на жаркое неохота попадать…

С Зинкой они всерьез решили расписаться. Мать узнала — обрадовалась. Она-то куда больше переживала из-за Алешкиного несчастья, а с разговорами опасалась подступать к сыну. Чуяло ее сердце: в такое время не успокоишь Алешку, а пуще расстроишь и озлобишь. До чего почуткая душа была у матери…

— А я не чаяла, сынок, Зину невестой назвать. Девушка очень-то уж видная и неприступная. Скольким женихам от ворот поворот дала. Красавица! А уж какая работящая, а уж какая ласковая! И детки у вас будут здоровые и баские. Дай-то бог вам счастья да лада!

И ни словом не охаяла Дуню, ни полслова о годах Зины, ни намека — чего же между ними свершилось. Мать просияла и даже помолодела, проворно с работой управлялась, как до войны при отце.

С Зиной он бы, Алешка, был человеком. И кто бы, кто бы им помешал? А разлука и тут подкралась врасплох: отправили его в ФЗО. Не стыдно кому хочешь сознаться — заревел он, а Зина побелела, и глаза потемнели, как поздней осенью омута на Крутишке, перед тем как охватит их лед и скроет от неба и солнца…

Невеселую частушку сложили деревенские парни о ФЗО. Как она?

ФЗО — большая школа,Убегу поскотиной.Председателя советаЗашибу заплотиной…

А на самом-то деле в ФЗО было куда лучше, чем в деревне. Одежда форменная и чистая, паек сытный — на шахтера Алешку готовили. Окончил бы ФЗО, порубал уголек и за честную работу, глядишь, комнату отдельную дали бы. Перевез бы он к себе мать и Зину, жить бы да радоваться! И хоть страсть, как тосковал Алешка по деревне, ночи не спал с думами о матери и Зине. Ребенка она ждет, как она без него там, кто родится? Как они прохлопали и не расписались? Хотя, хотя восемнадцати лет ему еще не исполнилось, каких-то три месяца не хватало.

«Ничего, — успокаивал себя Алешка. — Закончу обучение, определюсь на шахту и через месяц отпрошусь домой. Тогда распишемся. И сын ли, дочь ли? Фамилия Молокова будет». Во сне он жал-мял к себе подушку и громко звал: «Зина, Зина…»

Как думал, так бы оно и было, если бы не Ванька Поспелов, если бы не он, шаромыга. Успел, шпана, еще раньше дважды побывать в ФЗО, дважды сбегал и ни разу не отсидел. И опять ему не терпелось, мочи не было доучиться. Начал подбивать своих деревенских на побег. Ребята колебались: во-первых, посадят за убег из ФЗО; во-вторых, позор-то какой; в-третьих, дома голодно и холодно. И кто ты там? Даже справку о личности не дают. А тут и кормят, и одевают, и учат тебя, и уважительно относятся.

Однажды ночью у всех пропали бушлаты и рабочие спецовки. Ванька тут как тут: «Ну чего ждете? Все равно посадят нас, кто поверит, что украли, а не мы пропили-проели государственное имущество?» Где им дуракам-простофилям было знать тогда, что одежду украл и пропил с такой же шпаной, как сам, Ванька Поспелов?!

Сдались ребята на побег. Поспелов достал для них рваные телогрейки, в том они и появились дома. Ехали на товарняках, прятались в уголь. Черные, как негры, зашли ночью в родную деревню. Зашли, словно воры, а не жители Еловки.

Постучался Алешка в сенки. Мать долго не открывала. Потом загорелась лампа, открылись избные двери, и родимый голос с дрожью спросил: «Кто там?»

— Я, мама, — ответил Алешка и… обмер.

Он увидел через щель дверей, как ойкнула и сползла на порог мать, так и не открыв запорку…

Дурак он был тогда, дурак! Надо бы не прятаться от людей в голбце или на полатях, не красться ночью огородами к Зине, а пойти средь белого дня в сельсовет и все рассказать, рассказать без утайки. Председателем работал тогда фронтовик Максим Яковлевич — отцов друг. Он отправлял парней в ФЗО вовсе не по своей воле. Городам нужны были рабочие руки, в городе деревенских парней кормили и хорошо одевали. А к чему сбежали они или сбегали другие?

Все можно было поправить, явись Алешка с повинной. И мать уберег бы, и Зину, и себя.

Нет, как можно выдавать товарищей…

Сколько ни скрывались — их нашли всех, кроме Ваньки Поспелова. Тот дал деру и, как после узнали, опять сам попросился в какое-то ФЗО, на казенные харчи. А их собрали в сельсовете, и штатный «конвоир» Егор Золенок, оборуженный берданкой, отвел шестерых еловских парней в район. Там состоялся суд, оттуда в колонию, заключили на четыре месяца принудработ.

Вот, с чего пошла колесом да зигзагами Алешкина жизнь. Пока он разгружал вагоны с лесом и долбил ломом котлован под ТЭЦ, померла в деревне мать и похоронили ее без него. Не чужие, свои деревенские люди и тетка из Понькино. Зина оступилась в силосную яму, начались преждевременные роды, и не успели ее живой довезти до райбольницы.

«Все, все пошло прахом, гражданин Молоков, — крошил зубы Алешка, чтобы не разрыдаться. — Остался ты, гад, один на белом свете. Ни отца, ни матери, ни жены и ребенка, ни деревни своей. Как же ты, сукин сын, заявишься туда, какими глазами посмотришь на людей? Себя опозорил, самых дорогих людей загубил и деревню осрамил…»